Произнеся одно из тех коротких энергичных словечек, коими не принято щеголять в обществе дам, Шахов направился к лестнице. Архитекторам, которые проектировали дом, видимо, было невдомек, что лифты имеют неприятное свойство ломаться, и лестница здесь была устроена отдельно, служа, по замыслу проектировщиков, запасным путем эвакуации на случай пожара. Узкая, по большей части неосвещенная и, уж конечно, не отапливаемая, она на каждом этаже выходила в небольшие служебные лоджии. В лоджиях, как и на самой лестнице, было полно мусора и пустых, по преимуществу пивных, бутылок. Темнота милосердно скрывала густо исписанные стены и испещренные черными пятнами от сгоревших спичек потолки. Дом был шестнадцатиэтажный, народа в подъезде жила тьма-тьмущая, и многие из жильцов имели сомнительное счастье быть родителями подростков. Это делало почти бессмысленным такое техническое новшество, как домофон, который стараниями все тех же подростков то и дело выходил из строя. Поэтому, хотя физическая подготовка вполне позволяла Михаилу обходиться без лифта (а если понадобится, то и без лестницы), лестницу в своем подъезде он, мягко говоря, недолюбливал и предпочитал не пользоваться ею без острой необходимости.

Сегодня, сразу после того, как он расстался с Дорогиным, ему позвонила жена — сказала, что у них с Анютой все в порядке и что они страшно по нему соскучились. Анюта обзавелась кучей новых друзей и целыми днями пропадает с ними на улице; у мамы опять разболелись суставы, но она крепится и, несмотря на все увещевания, по полдня простаивает у плиты — готовит разносолы для своих любимых девочек, как будто девочки безразмерные и могут жевать круглые стуки, не прерываясь даже на сон…

Голос у Ольги был умеренно веселый, и Михаил так и не решился рассказать ей даже о той малой части своих неприятностей, о которой мог рассказать. Стараясь, чтобы его голос звучал примерно так же, как у жены, то есть весело, бодро, но в то же время с легкой грустью по поводу разлуки, он поведал, что у него все нормально, как обычно — в штатном, так сказать, режиме, — а под конец, не удержавшись, попросил повнимательнее присматривать за Анютой, чтоб ее, кроху, никто не обидел, и чтобы, упаси бог, не играла вблизи дороги, потому что в нашей глубинке едва ли не каждый считает, что езда за рулем в пьяном виде — самое обыкновенное дело.

Сказать больше он так и не отважился. Дорогин клялся и божился, что за его людьми жена и дочь Михаила будут как за каменной стеной, так стоило ли, в самом деле, понапрасну волновать Ольгу? Ведь, узнав, какие дела творятся вокруг ее драгоценного муженька, она не усидит на месте — бросит все и примчится, да еще, чего доброго, и Анюту с собой прихватит. А если и не прихватит, кому от этого легче? Дочь останется под ненадежным присмотром больной тещи, а Дорогин, как ни крути, командует не дивизией, а всего-навсего небольшим частным сыскным агентством. Не может же он, оставив все иные дела, бросить весь свой штат на охрану семейства Шаховых!

Поднимаясь по лестнице, Михаил вспомнил свой первый после долгой разлуки разговор с Дорогиным, который состоялся в кафе. Тогда, узнав, что жена и дочь Михаила пробудут в Вязьме еще неделю, Сергей сказал: «Этого должно хватить». Неужели он и впрямь рассчитывал за такой короткий срок распутать это дело? Шахов вздохнул: верилось в это с трудом, как и в любое чудо, и все-таки в душе, вопреки здравому смыслу, продолжала теплиться надежда.

Он миновал очередную техническую лоджию, где гулял сырой холодный ветер. На грубо оштукатуренной стене рядом с дверью, что вела на следующий лестничный марш, красовалась цифра шесть. Еще два марша, и Михаил будет дома. Посмотреть телевизор, конечно, не удастся — спасибо ворам, но холодильник и газовая плита остались на месте, так что сытный ужин ему обеспечен. Полный желудок — основа любого… тьфу, привязалось! Да и какие такие мероприятия могут быть на ночь глядя? Хватит ему вчерашних мероприятий, которые еще неизвестно, каким боком вылезут…

Забранная рифленым армированным стеклом дверь громко хлопнула у него за спиной, притянутая сквозняком. Ее сопровождаемый дребезжанием плохо закрепленного стекла грохот был таким сильным, что еще некоторое время отдавался в ушах, и Михаил не сразу услышал шаги спускавшихся навстречу людей.

Этот лестничный марш был не освещен. Света горевшего далеко внизу уличного фонаря, что проникал сюда через застекленную дверь, едва хватало, чтобы разглядеть первые несколько ступенек. Сверху приближались шаги нескольких человек — не слишком быстрые, поскольку на лестнице стояла кромешная темень, но достаточно легкие, что говорило о далеко не пенсионном возрасте тех, кому они принадлежали. На исписанных похабщиной стенах заиграли неверные оранжевые отсветы — видимо, один из идущих подсвечивал себе зажигалкой. Кто-то негромко насвистывал мотив лезгинки, и Шахову немедленно вспомнились слова песенки, которую во время срочной службы он услышал от одного веселого армянина: «На Кавказе есть гора — самая большая, а под ней течет Кура — мутная такая! Если влезть на тот гора и с него бросаться, очень много шансов есть с жизнью распрощаться…»

Он едва успел задаться вопросом, кто это может насвистывать на темной лестнице лезгинку, как в глаза ему внезапно ударил луч мощного электрического фонаря. Он зажмурился, ослепленный, и тут на него напали, без предисловий попытавшись огреть по голове чем-то тяжелым. Спасительный инстинкт заставил его в последний миг отдернуть голову, и удар пришелся по плечу. Пальцы разом онемевшей руки разжались, и пакет с продуктами с шорохом упал ему под ноги. Рассыпавшаяся картошка с глухим дробным стуком запрыгала по ступенькам; уклоняясь от нового удара, он шагнул в сторону. Под левой ногой что-то громко хрустнуло, чавкнуло, и Михаил поскользнулся на сметане, которую двадцать минут назад купил в магазине. Пытаясь сохранить равновесие, он пригнулся; над головой что-то стремительно промелькнуло, обдав макушку ветерком, послышался глухой стук, и кто-то взвыл нечеловеческим голосом, по всей видимости, угодив кулаком вместо скулы Шахова в кирпичную стену.

Все еще ничего не видя из-за плавающих перед глазами зеленых фосфоресцирующих пятен, он вслепую нанес мощный боковой удар. Кулак вонзился во что-то мягкое; человек охнул, складываясь пополам, и Михаил инстинктивно посторонился, пропуская мимо себя падающее тело. По лицу мазнула чья-то воняющая табаком пятерня. Шахов поймал ее и резко рванул на себя и вбок, одновременно отставив ногу в сторону. «Вай!» — воскликнул владелец пятерни и с шумом покатился по ступенькам.

К Михаилу частично вернулось зрение, и он немедленно этим воспользовался, свалив еще одного из нападавших хорошо нацеленным ударом в подбородок. Фонарик продолжал слепить глаза; он рванулся вперед и вверх, к тому, кто его держал, намереваясь отобрать чертову штуковину и треснуть ею кого-нибудь по зубам, но тут прямо в лицо ему с шипением ударила струя аэрозоля из газового баллончика. Нестерпимая вонь резанула по глазам и, как бронированный кулак, ударила по легким, выворачивая наизнанку внутренности. Михаил мучительно закашлялся, ничего не видя из-за застилающих глаза слез, и в это время его ударили сзади по затылку — ударили, судя по ощущениям, чем-то тяжелым, деревянным — наверное, той самой штуковиной, которой в самом начале драки пытались раскроить ему череп.