Демьян Чудотворцев должен был безотлагательно приступать к репетициям в Пиренеях. При этом Арлекин обещал, что они вызовут к себе Наталью, как только устроятся и обживутся. Молодую женщину нельзя было подвергать превратностям путешествия в неизвестность, поскольку только что определенно подтвердилась ее беременность.

Орлякин с Чудотворцевым уехали, и Наталья первое время регулярно получала от своего мужа письма. Все они были подписаны «твой Демон», и нельзя с уверенностью сказать, восхищала ее или коробила эта подпись. Потом письма стали приходить все реже и реже и наконец прекратились совсем. Сперва Наталья объясняла про себя молчание Демьяна его занятостью на репетициях, затем ревниво заподозрила тлетворное влияние Арлекина, окончательно завладевшего своей беззащитной добычей. В конце концов совершилось ужасное. Кратким письмом Мефодий Орлякин известил Наталью, что ее муж Демьян Чудотворцев погиб от несчастного случая в Пиренеях, где и похоронен. Так и не удалось выяснить, что это был за несчастный случай. Как будто Чудотворцев во время ночной репетиции сорвался с горы и то ли сломал себе шею, то ли размозжил себе череп. В Пиренеях его похоронили, потому что жаркая погода все равно не позволила бы довезти тело до Петербурга. Рассказывали, впрочем, что измученный непрерывными репетициями Чудотворцев оступился, услышав из темноты голос Орлякина, зовущего: «Тамара! Тамара!»

Через некоторое время, не слишком скоро, в Петербург приехал сам Арлекин. Наталья была в это время на седьмом месяце беременности. Ей показалось, что Арлекина больше всего огорчает не смерть Чудотворцева, а решение Вагнера писать партию Парсифаля для тенора за неимением чудотворцевского баса. Так или иначе, она теперь зависела от Мефодия Орлякина, обязавшегося выплачивать ей весьма щедрую пенсию за мужа. Эту пенсию стареющий, разоряющийся Орлякин выплачивал и Платону Демьяновичу, пока тот не получил место ординарного профессора, выплачивал даже тогда, когда Чудотворцев уже был обеспечен купеческим приданым своей жены Олимпиады и был куда богаче Орлякина. Сын Демьяна Чудотворцева родился 18 ноября 1876 года и по настоянию Мефодия, напросившегося в крестные отцы, был наречен Платоном как следовало по святцам, но, очевидно, и в память о «платонической» любви Арлекина к Демону.

ВООЧИЮ я увидел Платона Демьяновича впервые осенью 1955 года. Я учился на втором курсе педагогического института, и он пришел к нам в аудиторию заменить заболевшую преподавательницу В нашем институте целых три семестра преподавалась латынь, к общему неудовольствию студентов, не понимавших, зачем тратится время на изучение мертвого языка. Официально нас готовили к преподаванию немецкого языка в средней школе, но кое-кому удавалось пробиться и в школу высшую, в особенности в так называемые неязыковые вузы, главным образом технические, где преподавателю сдавали «тысячи», определенные отрезки адаптированного иностранного текста, не требовавшие особых лингвистических познаний ни от студентов, ни от преподавателей. Впрочем, некоторым удавалось устроиться на работу с языком, кому во Внешторг, а кому и в ТАСС. Вполголоса с завистью говорили о тех, кого взяли «туда», то есть в разведку. Поэтому латынь рассматривалась лишь как помеха для разговорной практики, которой только и придавалось значение. Второй язык был тоже немаловажен. Все рвались в группы, где изучают английский язык, и очень удивились, когда я удовольствовался французским. Я старался не показывать, что английский язык я уже недурно знаю, как, впрочем, и французский, да и немецкий тоже. Тетя Маша, учившая меня этим языкам, приучила меня скрывать познания такого рода как признак непролетарского происхождения и политической неблагонадежности. «Кто изучает иностранные языки, тот, значит, собирается бежать за рубеж, – предостерегала меня она. – А за это знаешь что бывает?» – «А если я хочу просто книги в подлиннике читать?» – спрашивал я. «То, что положено читать, уже переведено или переводится», – отвечала тетушка. «Но я как раз и хочу переводить книги с иностранных языков», – настаивал я. «Для этого нужен допуск», – загадочно говорила тетушка, сама занимавшаяся переводом с иностранных языков, правда, переводила она исключительно книги и статьи по сельскому хозяйству При этом языкам она меня все-таки учила, постоянно напоминая, что это, на худой конец, верный кусок хлеба. Тетушку вообще пугали мои интеллектуальные наклонности и, в особенности, мой круг чтения, в который она же сама меня, собственно, и вовлекла. Так она дала мне дореволюционное собрание сочинений Гоголя в одном томе, а я вместо того, чтобы удовольствоваться «Вечерами на хуторе близ Диканьки», взял да и прочел «Выбранные места из переписки с друзьями». Она же сама мне читала Евангелие по-славянски, когда мне было года два от роду а то и меньше. «Рассказывают же детям сказки», – отвечала она знакомым, когда те встревоженно качали головами, застав ее за подобным занятием. Мудрено ли, что единственным заядлым латинистом в нашем захудалом пединституте был я. Я интересовался не только латынью. Я читал уже и дореволюционные («запрещенные», – шепотом предостерегали меня) сочинения П. Д. Чудотворцева, но могло ли мне прийти в голову, что долговязый тощий старик в очках с толстенными стеклами, с редкими рыжевато-седыми волосами и есть «тот» Чудотворцев. То есть я слышал, что профессор Чудотворцев числится в штате нашего института, но уже несколько лет он разве что вел занятия по древнегреческому языку с несколькими аспирантами. Посторонних на эти занятия не допускали, да и проводились они по большей части на дому, в квартире профессора, что объяснялось его преклонным возрастом. Я, впрочем, знал, что Платон Демьянович со своими аспирантами читает неоплатоников и даже Дионисия Ареопагита в оригинале, но к такому чтению тоже надо было иметь допуск, а этот допуск давала лишь аспирантура по кафедре общей лингвистики, куда надо было еще поступить, на что надежды у меня было ничтожно мало; для поступления в аспирантуру требовали двухгодичный стаж практической работы в средней школе, а я хорошо помнил, сколько Чудотворцеву лет: на будущий год ему исполнялось восемьдесят.

Но как раз в тот день заболела наша латынщица Нина Павловна Розанова (помню, как она вздрогнула, когда я в коридоре спросил ее, не родственница ли она Василию Васильевичу; очевидно, она сразу сообразила, что речь идет об авторе «Опавших листьев», но тут же взяла себя в руки и спокойно ответила: «Розановы – фамилия такая распространенная»). И вот вместо нашей старушки Нины Павловны к нам в аудиторию вошел шаркающей походкой, но довольно бодро вышеупомянутый высокий старик, полуслепой или почти слепой и не совсем уверенно сказал, что сегодня ему поручено заменить уважаемую Нину Павловну. Оказывается, в этот день (никогда не прощу себе, что не запомнил, какого это было числа) проходило заседание кафедры, на которое случайно приехал Чудотворцев, и его действительно попросили провести занятие. Сама по себе такая просьба свидетельствовала об определенных либеральных новшествах, исподволь начавших уже распространяться после смерти Сталина. Ходили слухи, что чуть ли не треть Ученых записок нашего института будет отведена под публикацию новой работы Чудотворцева «Лира и свирель в народной культуре Древней Эллады». Но Ученые записки еще не вышли в свет, а живой Чудотворцев сидел перед нами за преподавательским столом. Признаюсь, я подозревал это, но все еще не решался поверить.