Ну, а наши церковники, как и часть политической элиты, продолжают считать, что православие — главная религия, и все должны этому подчиняться.

Но ведь Россия не только православная страна.

Для меня вера и способ веры — вещи интимные. Мне кажется, что в строчках:

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты, —

не меньше религиозности, чем в церковных песнопениях.

Никогда не был воинствующим безбожником, но всегда был убежденным сторонником свободы совести. Каждый должен иметь право верить или не верить, иметь свободные убеждения, и это никак не должно порицаться обществом. А недавно случайно попали с детьми на Введенское кладбище и оказались рядом с могилой доктора Гааза. Вспомнил и рассказал все, что знал об этом удивительном человеке. Вот пример истинно верующего, которому были близки и бедняк, и кандальник, и бездомный. Потому на его могильном камне выбито: «Спешите делать добро». Он — спешил.

Гааз не был православным, и у нас о нем мало и редко говорят. Нетерпимость церковников — потрясающая. Заходил несколько раз в храм и пытался заговорить на эту тему. В ответ — такая чушь, такая политика, что стало противно и страшно. Потому так сволочно живем, что церковь не прошла катарсиса, не очистилась. Получается: все жертвы, вся кровь, все рыдания напрасны. Все обесценено торжествующим фарисейством. А ведь именно в ней, церкви, могло и должно было быть наше благо, наше духовное здоровье. Сознавая ее врачующую силу, доктор Гааз — и я вместе с ним! — хотел бы, чтобы каждый несчастный мог получить в ней утешение. Пока же видишь превозношение, корыстолюбие, а потому — сомнения, сомнения, сомнения…

* * *

Господи! За что покарал так жестоко в последние два года? За что? Вроде никому ничего худого не делал. Старался всегда помочь, если мог. За что?

Танина, жены, болячка обрушилась совсем неожиданно. Ничего не предвещало, что зреет проклятая опухоль в кишечнике. В результате — химиотерапия, инвалидность и невозможность работать. Что дальше предполагать — неизвестно.

А теперь, в нынешнем июле, Олечкины, средней дочки, роды. Четырнадцать дней прожил в инкубаторе маленький Гошенька, названный Георгием в честь меня. И смерть… Смерть от не подлежащего никакой операции порока сердца. За что такое?

Поженились с Таней не рано: обоим было по тридцать. Приехал в Москву в примаки: Таня жить в Керчи не захотела. Малюсенькая двухкомнатная квартирка, детишки — посыпались. Через каждые полтора года все трое и «выкатились». Слава Богу, родители Тани, фронтовики, были еще живы. Им и дали те хоромы, в которых на сегодняшний день живем. Бывшая четырехкомнатная «сталинская» коммуналка. Если в ней сделать евроремонт, цены нет. Но на евроремонт у доктора Георгия Любимова кишка тонка…

Мать, когда умирала, приказала: люби жену и деток. Я и люблю. Очень люблю. Старшая, Катюша, уже врач, окончила ординатуру, поступила в аспирантуру. Попа — железная. Я таким усидчивым не был. Олечка — замуж вышла, эксперт-криминалист. Михаил тоже при погонах, тоже экспертными делами занимается. Слава Богу, при деле ребята.

* * *

Что-то переделывать надо в этом мире. Конечно, каждый хочет быть счастливым, не понимая, что счастье может быть лишь иногда. Иначе это не счастье, а благополучие. И это уже скучно. Счастье — пронзительное мгновение, несчастье — длительное, тупое.

Когда сам-то был счастлив? Наверно, когда рождались дети, и все были здоровы. Когда вытаскивал человека из смерти: у смерти тоже можно иногда отнять. Видишь: больному уже все равно, ничто его не касается, а потом вдруг оживает, появляется интерес. Вот и надо ловить это мгновение: интерес — движущая сила. Все, буквально все, подчинено какому-то интересу. А депрессия может быть — и бывает! — даже у преуспевающего банкира. Скромный вкладчик, теряющий деньги, порой, легче переносит свои потери.

Вообще, люди от природы несовершенны: один добрый, другой злой. Гены, конечно, гены дают о себе знать, но главное — воспитание. Именно оно делает из человека либо дикого пса, либо вполне приличного гражданина. Воспитание — искусство. Если научишься видеть мир глазами Рембрандта, то и услышишь мир ушами Моцарта. Нельзя, чтобы ум действовал по штампу: тогда любое противоречие приводит не к усиленному мышлению, а к истерике. Борение добра и зла происходит ежеминутно и повсеместно, и нужно участвовать в этой борьбе. Иначе — заплесневеешь. Зло всегда базируется на нашей глупости и трусости, но всегда были и есть люди, не соглашающиеся с ним. Вот на них и держится мир.

Однако, считая, что со злом следует бороться, все же — за ненасилие. Ненасилие — величайшая сила. Оно противостоит разрушению. И всегда перед тобой нравственный выбор. Сейчас больше выбирают зло. Потому так мерзко живем.

Недавно разговаривал с одним «афганцем». Правильно он сказал: терроризм, хоть афганский, хоть кавказский, хоть палестинский, нельзя победить только военными средствами. Людям надо дать работу и хлеб. И за тем, кто это сделает, люди и пойдут. В девяносто четвертом наше руководство этого абсолютно не понимало.

* * *

А завтра с утра опять проверка. Не люблю начальство. Всякое. Никогда не гнулся. Авторитеты признавал только заслуженные. Сам удивляюсь, как еще Заслуженного врача России дали.

Сколько же глупости, чванства, хвастовства и откровенного хамства видел. Калейдоскоп Наполеонов! И пульс у всех учащенный: идут гонорары за закупки ненужной аппаратуры, за ремонт апартаментов. Отремонтировать же отделение как следует — не могут.

А в отделении сейчас спит полный интернационал: и чеченцы, и ингуши, и русские, и удмурты, и татары. Боевики никого не щадят. Спит отделение. Ночь. Третий час. Пока — спаси, Господи! — тишина. Прилегла и сестричка. Нет перед глазами ни гноя, ни крови, ни страданий, а на ум почему-то приходят строки великого певца:

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в вечный покой.

И никто не додумался просто встать на колени И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране Даже светлые подвиги — это только ступени В бесконечные пропасти, к недоступной весне.

2008 г.

Что делать? Что делать? Извечный русский вопрос встал и перед ней — еврейкой. Хотя какая она к черту еврейка, если не знает ни идиша, ни иврита. Так, кое-что, через пень-колоду. Однако от еврейства своего натерпелась под самую завязку. О том, что «жидовское отродье», услыхала еще в тридцатые, когда жили в Казани. Говорила это тетка, которую она, как и все дети огромного общежития, ненавидела. Тетка была большая и толстая. От нее дурно пахло. Мама сказала, тетка — бывшая лавочница. Теткин сын устраивал скандалы у единственной на весь этаж уборной. Он засекал, кто сколько времени пользовался этим заведением, и вывешивал соответствующие списки.