И все-таки у них с Ритой есть камень преткновения — религия. Рита — ярая атеистка. Она же считает: вера — дело души. Володя сам в церковь не ходил, но ее очень понимал. Она же полагает: вера — всегда результат пережитого опыта, часто утрат, страданий. Любить Иисуса, понимать христианскую идею — хотя до полного понимания ей, конечно же, далеко — научил отец Александр Мень. Необычайно красивый, мудрый и абсолютно свободный был человек. Свободный в несвободном обществе. Его эрудиция, гармоничность завораживали. Некоторые называли его религиозным гением, который жил верой и любовью к людям. Она помнит, как на похоронах Меня какой-то монах сказал, что убили его «свои», то есть евреи. Убили за то, что стал православным священником. Господи! Какая клевета! Наоборот, евреи гордились, что иудей стал православным священником и таким известным. И никогда верующий еврей не подымет руку на еврея за то, что тот переменил веру. Конечно, среди евреев тоже есть фанатики, но века ассимиляции приучили к веротерпимости. А убили Меня, конечно же, ненавистники евреев. Убили за то, что еврей стал православным священником, за то, что еврей посягнул на православие.

Бывая на выступлениях Меня, слушая его проповеди, видела, как люди тянутся к нему, впитывая каждое слово, как читают его книги. Тысячи прежде ни во что не верящих он обратил в христианство, особенно когда начал выступать по радио и телевидению. Его выступления несли не угрюмую религиозность, а радость, ясность, открытие. Уверена, отец Александр пал жертвой заговора. И сделали это те, кто хочет одного — православия на черносотенный манер.

Часто думает: будь у нее хоть тысячная доля силы убеждения отца Александра, не уставала бы объяснять, как неверен путь тех, кто идет в ряды фашиствующих. Накачав силу и мускулы, от бездумия и одиночества попадают в стаю, которой ловко манипулируют сволочи и антисемиты. Цель — власть над толпой. Нужен враг, обязательно враг. Враг этот — еврей.

Россия больна, очень больна, потому зараза тут же востребована. Она идет сверху, насаждается, утверждается. Гнев, недовольство людей надо на кого-то направить. Этот «кто-то» — еврей. Но много ли евреев осталось? Так, жалкие полукровки. Предстоит последний исход. Как сказано у Якова Козловского:

Когда в России по веленью власти

Всем племенам вновь подытожат счет,

Народ еврейский и десятой части

От прежнего числа не наберет.

Уедут или погибнут в погромах последние евреи, а вот антисемиты все равно не успокоятся. Они будут, будут выискивать «скрытых евреев» — всех тех, кто сегодня считает себя чисто-чисто русским или полагает, что антисемитизма в России нет.

О, Господи! Если бы она имела хоть тысячную долю способностей отца Александра! Она бы объясняла и объясняла людям, что беды не от евреев как нации, а от конкретных казнокрадов и взяточников, честолюбцев, пьяниц и растлителей, которых полно в любом народе.

А еще — она рассказала бы людям, как в далекой древней Андорре жил человек, которого все считали евреем, потому что видели в нем некую «специфичность»: острый, все расчленяющий ум, любовь к деньгам и прочее. Когда он умер — а его убили, — все узнали, что был он найденышем и таким же андоррцем, как и другие. Андоррцы, смотрясь в зеркало, с ужасом видели, как на месте их лика проступают черты Иуды…

1990 г.

Памяти большого музыканта и моих родителей.

Хочу рассказать о человеке, чье имя когда-то было на слуху, а жизнь и судьба — неординарны. Но прежде должна попросить прощения за «скачки», которые будут в рассказе: избежать их невозможно. А источником повествования являются собственная память, личные наблюдения, а также все то, о чем поведала мне Маргарита Александровна, о которой скажу ниже.

Итак, представьте жаркое лето 1947 года, Северный Казахстан, Кокчетав, областной центр, а по сути — бывшая казачья станица. Огромным ножом-косарем скоблю-мою высокое деревянное крыльцо. Мне пятнадцать с небольшим лет. Скребу со всем усердием, и вдруг… необыкновенной красоты женщина является передо мной. Она ничуть не похожа на местных жительниц не потому, что как-то по-особому одета. Нет, на ней обыкновенное темное платье. Но она инопланетянка всем своим обликом, статью, какой-то необыкновенной утонченностью. Женщина волнуется, плачет, руки ее трясутся. Она спрашивает, здесь ли живет доктор. Доктор — моя мама. Отвечаю, что мама на работе, но это совсем недалеко. И мы карабкаемся вверх, на сопку, где находится кожный диспансер, а в пристройке к нему — рентгеновский кабинет. Главный и единственный рентгенолог в городе — мама. А еще мама — терапевт и самый востребованный врач.

Женщина плачет: больна ее дочь. Девочке пять с половиной лет. Всего два дня как ее привезли — заболела в дороге. Девочка горит, у нее диспепсия.

Мама досматривает последнего пришедшего на рентген больного, и мы бежим, бежим к заболевшему ребенку. Девочка прелестна, и мама находит, что состояние ее не такое уж угрожающее. Выписывает необходимые лекарства. Аптека — одна на весь город.

Руки женщины трясутся, «пляшут», и мама велит женщине, как только девочке станет лучше, прийти к ней в поликлинику. Через несколько дней вечером, после работы, мама рассказывает историю женщины.

Рут — поселенка, доставлена в Кокчетав по этапу. Ее муж — Эдди Рознер, известный джазмен и руководитель оркестра, — арестован. Сама она тоже уже отсидела какое-то время в тюрьме. Ребенка ей привезла знакомая — подруга матери. Как будут жить — не знает. Существуют на деньги, что присылает из Польши ее мать. Мать — очень известная актриса — Ида Каминская.

— Мы должны были через Львов выехать в Польшу, в Варшаву, где живет мама, но Пономаренко, первый секретарь ЦК компартии Белоруссии, не отпускал, — рассказывает Рут. — Уходил последний эшелон, и тогда мы решили без разрешения покинуть СССР. И все бы вышло, если бы не рабочий сцены из театра мамы. У него была женщина во Львове, у которой мы остановились. Она пошла и донесла. Эдди арестовали тут же, а когда на следующий день я отправилась в комендатуру, не выпустили и меня. Эрика, дочь, осталась у этой женщины. На Эрике была надета маленькая кожаная сумочка, в которой было несколько золотых вещей и московский адрес Добы — маминой подруги. Женщина дала телеграмму в Москву. Доба приехала. Эрика была уже вся в болячках, завшивлена. Сейчас Доба, Дебора Марковна, привезла Эрику сюда, в Кокчетав, но, наверно, ей, когда через месяц поедет домой, придется забрать с собой ребенка: вы же видели, в каких условиях живу. В Москве — хорошая квартира, Эрике там будет лучше.

Доба привезла от Эдди письмо. Он в Хабаровске. Осужден по статье 58–1 а, обвинен в измене Родине. Десять лет. Мне дали пять вольного поселения. Скажите, объясните: за что? За то, что хотели вернуться домой, в Польшу? Это такой большой грех, проступок? Мы ведь в тридцать девятом бежали в Союз от нацизма. Считали, СССР — самая свободная, самая демократическая страна. Теперь, когда решили вернуться, нас в тюрьму. Это демократия?

Рассказ женщины и удивил, и не удивил: мы ведь тоже были сосланными. Сосланными за то, что отцу по ошибке в паспорте написали «немец», хотя немцем он никогда не был. Был поляком, но фамилию имел с немецким «акцентом». Отец был сослан вообще на неопределенный срок, ну а мы с мамой, последовав за ним, разделили его судьбу.