«Раньше мы старались найти в душе больного какую-нибудь удобную для воздействия, успокаивающую его точку — любовь к Богу, к близким и т. п., — нынче пользоваться этим уже невозможно, ибо души людей опустошены материализмом, а новые идеалы, говорящие о бесконечной борьбе, призывающие к ненависти и убийствам, действовать благотворно на потрясенные нервы, конечно, не могут. Доказательством может служить то, что наибольший процент наших пациентов падает на людей сравнительно молодых, зачастую обеспеченных материально коммунистов, отбросивших все былые «предрассудки». Очень много среди них евреев, также порвавших с религией и вековыми устоями «еврейского быта».

Необычайно ярко сказалась эта духовная опустошенность в слышанной мною от многих, и в том числе от Сергея Есенина, фраз: «чего-то не хватает».

Незадолго до своего отъезда за границу я встретила его, проходя по Моховой. Познакомились мы давно, когда еще безвестным миру, неуклюжим, деревенским парнем, в шубе с отцовского плеча он приносил мне свои стихи для напечатания во «Всем мире».

Против обыкновения в день встречи он был элегантно одет и совершенно трезв.

— Какая тощища! — сказал он здороваясь.

— Вам-то уж грешно жаловаться на тоску, — возразила я: — Чего вам еще не хватает?

— То-то и беда, что все есть, а чего-то не хватает. Надоело!

— У вас расшатаны нервы, — сказала я, — бросьте пить.

Есенин вместо ответа только свистнул:

— Это я-то брошу пить? Да с чего же ради? Что же тогда останется? Коли у пьяного земля под ногами качается — не страшно, а вот ежели под тверезым заходит — крышка.

Как известно, будущее показало, что земля «заходила» под ним и под «тверезым» именно в те дни, когда он был в зените своей славы и не знал материальных лишений.

Как я уже говорила, петроградские улицы к 1926 году приняли более или менее приличный вид. О революционном разгроме напоминали, главным образом, разрушенные здания — Литовский замок, Окружной суд, полицейские части.

За последнее время такие развалины служили удобным местом не только для совершения в них преступлений, но и для подбрасывания туда трупов убитых.

За этот «обычай» едва не поплатился мой знакомый врач, живший на Захарьевской, против одной из таких руин.

Однажды вечером, задумав выбросить туда — как это практикуется теперь среди обывателей — мусор, он увидел вышедших из разрушенного здания и побежавших по улице двух оборванцев. Зайдя в развалины и оставив там сверток, он направился обратно, но у выхода встретился с агентами «Угрозы».

— Что вы здесь делали?

— Выбрасывал мусор.

— Мусор? — многозначительно переглянулись агенты. — Покажите его.

Ничего не подозревавший врач направился обратно и при свете карманных фонарей увидел, что рядом с его свертком лежит большой мешок.

— Это и есть «мусор»? — иронически спросили агенты, развязывая мешок, из которого выпала отрубленная голова молодой девушки.

Только поимка в тот же день преступников помогла врачу избегнуть скорого и правого суда ГПУ.

Знакомый инженер получил из уголовного розыска повестку, предлагавшую ему явиться к следователю в качестве «обвиняемого в краже из турецкого посольства большой ценной вазы».

Не имевший никакого отношения ни к турецкому посольству, ни к возведенному на него обвинению, инженер был предъявлен у следователя неизвестной ему бабе — свидетельнице, «опознавшей» в нем вора.

К счастью, и в этом случае обвиняемому удалось быстро доказать свое алиби, так как вор был задержан с вазой на Александровском рынке и сознался в краже.

Более серьезно поплатился один бывший прокурор.

Тщетно прождав его возвращения со службы, жена направилась на розыски.

Однако ни учреждение, где он служил, ни знакомые никаких сведений о нем сообщить не могли, и ей пришлось обратиться за помощью к жившему у них в квартире коммунисту.

Только после трехнедельных поисков последнему удалось найти арестованного в одной из петроградских тюрем. Исхудалый, голодный, весь в насекомых, он при содействии того же коммуниста был освобожден, ибо, как оказалось, его арестовали потому, что «когда был прокурором мог обвинять и подсудимых пролетарского происхождения».

А сколько в СССР людей, у которых нет знакомых коммунистов и которые исчезают из жизни в подобных случаях навсегда!

Таких «мелочей» советского быта хватило бы на тысячи томов, и в той или иной форме редко кому из советских граждан не приходилось их испытать.

Но нагляднее, чем в какой-либо другой области, дух времени отразился на домашней прислуге.

Постоянно возникающие по жалобам последних судебные процессы, при разрешении которых красные судьи для оправдания или снисхождения принимают во внимание пролетарское происхождение, а для обвинения непролетарское, отбивают охоту пользоваться наемными услугами даже у тех, кому это доступно.

Взятая мной «отлично рекомендованная» шестидесятилетняя старуха на замечание о нерадивости ответила:

— Видно, вас не научили еще девять лет революции!.. Я вам не прислуга, а такой же человек, как и вы.

И тотчас же, будто желая демонстрировать, какая путаница понятий получилась в ее голове от всего происходящего, вдруг добавила:

— Я в молодости не у капитана, а у настоящего генерала служила, да и то довольны мной были.

Та же хаотичность понятий сказалась в процессе сорокалетней работницы, содействовавшей своему другу в убийстве ее мужа.

Все трое были вселены в одну из опустевших барских квартир, и когда муж (чернорабочий) принимал ванну, подкравшийся сзади убийца размозжил ему топором голову.

Через две недели преступление было раскрыто, и под подушками постели, на которой спала жена, нашли полуразложившуюся голову убитого с прикрепленным к его волосам образком.

На вопрос следователя о находке убийца ответила:

— Жалко было расставаться с ним. А образок надела, потому без покаяния помер, так чтоб душенька его поближе к Господу была.

Развлечения, которыми большевики поначалу непомерно баловали народ, уже с 1922 года вследствие дороговизны стали доступны не каждому.

Присылаемых в учреждения и на фабрики «профсоюзных» билетов не хватало для всех желающих пользоваться ими, да и распределялись они коммунистическим начальством «по личному усмотрению», то есть по кумовству.

Переполненные в первые годы революции, когда были бесплатными, театры, стали приносить дефицит, и даже сборы в сравнительно недорогих кино понизились.

Зато раскинувшиеся по всему Петрограду государственные игорные дома, доход с которых поступал в пользу учреждений «охраны младенчества и материнства», привлекали к себе людей всех категорий, но больше всего рабочих.