Но, не тренируемые с детских лет воспитанием, они все же зачастую имеют довольно неуклюжий вид.

Я встречалась с группой таких молодых людей в доме, где можно было свободно высказывать мнение о коммунизме, ибо хозяева — в прошлом мелкие торговцы — не особенно благоволили к новому строю.

— Не собираетесь воевать против коммуны? — спросила я однажды их племянника, юнкера.

— Если бы и хотели, так невозможно, — ответил он. — Что можно сделать без армии? А не только наши училища, но и казармы кишат кроме явных еще и тайными чекистами, наблюдающими за каждым словом и движением. Даже сговориться бы не дали.

В другой раз я заговорила на ту же тему с занимавшим крупное место красным, но имевшим «белые» взгляды офицером.

Разговор происходил уже в 1925 году, мы были одни и поэтому говорили, не опасаясь предательства.

— Правда это, — спросила я, — что в случае войны красноармейцы побегут при первом орудийном выстреле?

— Все будет зависеть от условий, — ответил офицер. — Это мнение, распространенное среди непричастных к армии, не знающих ее настроений петроградцев, не основано ни на чем. Конечно, если у солдат не будет сапог и продовольствия, воевать они не станут. Как поступят они в ином случае, это еще большой вопрос. Ведь молодые красноармейцы, получившие военное воспитание уже при новом строе, убеждены агитаторами, что все бедствия, которые приходится переносить советской республике, происходят лишь из-за козней, а вернее, из-за существования в мире капиталистов. Стоить их перебить и обратить мир в коммуну, как все изменится мгновенно: не будет ни войн, ни голода, ни всего того, от чего теперь страдают Советы. Это подносится солдатам вместе с подтасованными о жизни других стран сведениями, проверить которые за отсутствием свободной прессы, они, конечно, не могут, но которые рождают в них звериную ненависть к иностранцам. Послушайте, что сказал мне по этому поводу даже не особенно ярый коммунист, красноармеец:

«Там коммуна либо что другое, нам все одно, а только коли бы нашим там капиталисты препятствий не делали, так и у нас бы иное было.

Впрочем, должен оговориться, что сказанное мной относится к частям, составленным из коренного русского населения. Окраины, особенно Украина и Кавказ, представят для советской власти в военное время грозную опасность. Мне не раз приходилось беседовать по этому поводу с начальниками местных воинских частей, и они убеждены, что при первом удобном случае красные штыки обратятся против их правительства. Ненависть к нему там непередаваемая, неописуемая: у мусульман — поддерживаемая религиозным фанатизмом, у украинцев — жаждой мести евреям, которыми заселяют Украину. Что касается остального населения России, то оно, как это известно и вам, почти поголовно будет содействовать падению власти и саботажем, и предательством, и всяческими иными способами. Учитывая это, понимая, что, чем бы грядущая война ни закончилась для России, для них она будет катастрофичной, большевики и разыгрывают роль миротворцев».

Подобные этому мнению мне приходилось слышать и от других военных не только командного состава, но и рядовых, причем в вопросе об опасности войны для советской власти сходились даже искренние коммунисты.

И эта зависимость от настроений «красных штыков» вынуждает большевиков всячески заискивать перед ними, баловать их развлечениями и т. п.

Неприятная «неувязка» произошла только с подвергавшимися кремации телами умиравших в госпиталях красноармейцев.

Устройство крематория позволило близким наблюдать за процессом сгорания, во время которого трупы под действием жара приподымались и корчились, давая полную иллюзию движения живых людей.

Результатом этого явились слухи, распространяемые по Петрограду наблюдавшими за кремацией в большинстве темными людьми, будто больных красноармейцев, «чтобы не кормить долго на советский счет, усыпляют, а потом, когда их обожжет в печке, они просыпаются и сгорают живыми».

Присутствуя однажды на «Вечере Сергея Городецкого», где должна была выступить с речью помимо других комиссар Балтийского флота Лариса Рейснер, я невольно вспомнила ходившие о ней слухи.

Ее муж, Раскольников, в прошлом судимый за революционную пропаганду, юнкер флота, в эти годы был командующим морскими силами России.

Ларису и ее отца, профессора, некогда также высланного из России революционера, занявшего при большевиках место директора Социальной академии[70] в Москве, я знала давно.

Она являлась ко мне некогда в редакцию с просьбой напечатать ее стихи в издававшемся мною журнале «Сказки жизни», а ее отец приезжал, якобы желая ознакомиться с уставом моего Этического общества. В действительности оказалось, что профессора интересовала не этика, а некое дело, которое он рассчитывал провести с помощью кузена моего мужа, профессора М. А. Таубе[71], занимавшего в то время пост товарища министра народного просвещения.

В содействии этому делу я Рейснеру отказала, и он интересоваться этикой перестал.

Лариса обладала очень красивой внешностью: тип мадонны, с громадными синими глазами и нежным очертанием рта, из которого на митингах вырывались циничные призывы матросов к убийствам и к «удержанию завоеванных революцией благ».

А последними не только матросы, но и Лариса пользовалась весьма широко, заставляя говорить о себе во всех российских городах и весях, где появлялась.

Лукулловские пиры в Адмиралтействе и Кронштадте, роскошные дорогие туалеты, меха, бриллианты, всевозможные эксцентричности и наряду с этим чарующая простота с подчиненными пролетариями — все действовало на воображение последних, ошеломляло и пленяло их. Хуже было положение состоявших при ней прежних морских офицеров, среди которых об этом комиссаре ходили недобрые слухи. Говорили, что, вызывая их на откровенность, в обстановке, располагавшей к искренности, она пользовалась доверчивостью оплошавших, предавала их Чека и присутствовала при расстрелах.

Как на пример мне указывали на офицера К. (о котором я говорила выше), расстрелянного будто бы за сношения с англичанами, а в действительности за несколько неосторожно сказанных Рейснер слов.

В этот вечер, перед чтением стихов Городецкого, согласно его экспромту — «вспыхнувшего кровавыми огнями», — Рейснер произнесла речь, в которой, упомянув о матросах Балтфлота, «продолжающих героически поддерживать революцию», добавила: