— Пойдем поднимать народ, — бросил он Олегу.

— Пойдем.

Было шесть часов тридцать минут. То есть уже тридцать одна.

(за скобками)

Утро — это те двадцать минут, пока ты один.

Просыпаешься на четырехметровой кровати, всегда в одной и той же позе, на спине, раскинув руки звездной диагональю. Ни одна женщина не остается здесь до утра, это не обсуждается, независимо от того, в котором часу для тебя начинается ночь. Впрочем, после сорока ты либо спишь больше шести часов в сутки, либо постепенно превращаешься в законченного неврастеника, что было бы обидно. Особенно теперь.

Встаешь, пару раз отжимаешься для разминки — совершенно необязательно, в фитнес-центре подбирают идеальную нагрузку для всего организма, но ты привык. Нажимаешь кнопку кофейного автомата, идешь принимать душ, контрастный и краткий, как выпуск новостей. Потом запахиваешь халат и с чашечкой в руках подходишь к окну. Видишь бескрайнюю лужайку, и круглые деревья, и ажурную беседку, и крытый куполом каток, дальше ипподром, бассейн, корты, из-за которых поднимается солнце, окрашивая стриженую траву в правильный имиджевый цвет. Все это чуть-чуть плывет перед глазами, искажаясь на доли миллиметра от преломления сверхзащитного стекла. Впрочем, окно можно и открыть. Иногда ты так и делаешь, впуская холодный, почти стерильный воздух, и Валевский, начальник службы безопасности, скорбно молчит, вписывая в смету новые строчки касательно внешнего круга защиты.

Утром можно ни о чем не думать. Или, наоборот, осмыслить, наконец, что-нибудь вечное, несуетное и важное, стоя у окна с чашечкой кофе и несколькими длинными минутами одиночества впереди. Но ни того, ни другого никогда не получается.

Начинается с мельтешения мелких, как насекомые, остаточных вопросов и зацепок вчерашнего, неактуального дня, от которых необходимо окончательно отмахнуться, либо перенести в сегодня, определив их значение, размер и статус. До настоящего тактического и стратегического планирования еще будет специальное время перед завтраком, сейчас это все равно бессмысленно за недостаточностью свежих данных, — но ты втягиваешься, начинаешь прокручивать в голове заведомую ерунду, а тем временем встает солнце, и на ярко-салатовой траве за окном подсыхает роса.

И приходит ощущение: сегодняшний день — решающий. Ничуть не менее сильное и острое от того, что уже много лет появляется каждый день. Примерно в то же самое время.

В этот момент — иногда чуть позже, но никогда раньше — без стука и скрипа открывается дверь, и Григорий ввозит внутрь тележку со стаканом сока, тостами и стопкой почтовых и масс-медийных распечаток.

— Доброе утро, Виктор Алексеевич.

И утро заканчивается.

* * *

Многие боялись его лишь потому, что у него никогда не было ежедневника. Виктор все держал в голове. Абсолютно. Оля, умненькая длинноногая девочка с двумя высшими образованиями, выполняла при нем функции скорее эскорта, чем секретаря. Она была легко заменима и знала об этом, а потому очень старалась. Что, собственно, касалось всех, кто работал на него или с ним. Только так и можно наладить нормальную работу любого механизма: незаменимых элементов не должно быть как класса. Незаменимость порождает зависимость, а зависимость — это конец, какой бы ни была ее форма. Последний раз ты допустил подобную ошибку еще в юности, и нельзя сказать, что двадцать с лишним лет сгладили ее последствия хотя бы до пределов статистической погрешности. С этим теперь приходится жить. Но, к счастью, только с этим.

— Доброе утро, Виктор Алексеевич, — улыбнулась Оля.

— Доброе утро. Что нам сегодня предстоит?

Для нее — экзамен на профпригодность, для тебя — ритуал, бессмысленный, как все ритуалы, но в такой же степени и обязательный. Оля докладывала звонко и уверенно: все-таки она не зря занимала свое место и об этом тоже знала, хотя, разумеется, каждый раз чуть-чуть побаивалась — сбоя, форс-мажора, нечаянной и непоправимой ошибки. Боятся все, каждый на своем уровне, в той или иной степени. Все, кроме тебя.

— Восемь пятнадцать — Гутников. Восемь сорок пять — делегация из «Тоско». Девять ноль-ноль — начало пленарного. Десять тридцать — прямой эфир на третьем. Десять сорок пять…

— Хочешь сказать, я отсижу полтора часа на пленарном?

— Это с учетом кулуаров.

— А кто сегодня будет?

Оля раскрыла блокнотик. Тоже ритуал: если б она была не в состоянии запомнить без блокнота несколько фамилий, то давно бы здесь не работала. Но информацию должно зафиксировать, иначе она перестает быть достоверной. Итак, сегодня в кулуарах:

— Сомов, Пийлс, Анциферова. Только у нее фотосессия в одиннадцать, может исчезнуть сразу после открытия.

Усмехнулся:

— С Анциферовой мне совершенно нечего обсуждать.

— А «Ворлд Ойл»?

— Сколько у нее процентов? Десять?

— Это по-белому. Реально тридцать пять.

— Откуда знаешь?

Улыбнулась. Вот в такие моменты люди и чувствуют себя незаменимыми: иллюзия, которую время от времени стоит поддерживать. Хотя девочка и в самом деле умненькая, чего уж там.

— Кроме того, сегодня пресс-день. Перед эфиром на третьем может быть еще несколько комментариев в парламенте. Скорее всего, по разводу Пшибышевского, ну и недвижимость-кутюр-благотворительность, как всегда.

— Из-за чего разводимся?

— Арита. Певичка.

— А на самом деле?

Оля засмеялась. И на этом лимит неформального общения с персоналом исчерпан. Десять минут девятого. До Гутникова как раз успеет доложиться до конца. А принимать ли баб из «Тоско», еще большой вопрос.

— Давай дальше, в темпе.

Ее голос зазвучал дробно и шелестяще, словно стук быстрых пальцев по клавиатуре, систематизируя, форматируя и без того вполне четкую и ясную картину дня. Виктор уже не слушал, просто кивал в такт, и оно тоже было необходимо: синхронизация, фокусировка, настройка ритма. Ритуалы пронизывают всю жизнь и неизбежно порождают зависимость; степень твоей свободы определяется тем, в какой мере ты сам устанавливаешь себе ритуалы и управляешь ими. А также тем, насколько позволяешь навязывать себе чужие.

Ты — не позволяешь. Абсолютно. Это не обсуждается.

Гутников всегда заявлялся раньше всех и пребывал в уверенности, будто это его ноу-хау — заставать шефа свежим, еще не загруженным новыми проблемами и уже разобравшимся со старыми, готовым воспринять его, гутниковский, полет креативной фантазии. Собственно, так оно и было, с единственной разницей, что ты сам запрограммировал его именно на это время, пока твой мозг способен вычленить из вала мутной и странной информации те зерна-вспышки, за которые ты платишь не то чтобы феерическую (как ему почему-то кажется), но вполне приличную зарплату — удивительному субъекту, помеси циника-прощелыги и городского сумасшедшего.