– Вы все ненадолго уйдите. Мы должны провести совещание. – Басаев оглянулся на Махмута, сделал знак вооруженной охране.

Работники все еще продолжали улыбаться, благодарно взирали на Басаева, но их уже грубо теснила охрана, выталкивала из освещенного помещения цеха. Загоняла в соседний отсек, понукая, надавливала автоматами. Маленький осетин пытался что-то крикнуть Басаеву, выныривал из-под локтя Махмута. Но одноглазый великан сгреб его за шиворот, пихнул в дверь. И Басаев, углядев напоследок его несчастное лицо, забыл о нем навсегда, словно отрезал бритвой. Приобщил к пустоте, в которую превращалось множество ненужных попадавшихся в его жизни людей.

– Заберите продукт, – приказал он. Смотрел, как охранники бережно, прижимая к груди, выносят наружу пухлые пакеты с наркотиком. Другие плещут из канистры бензин, поливая столы, реактор, контейнеры с маковым сырьем.

Махмут, стягивая с плеча огнемет, повернул к командиру мясистое, перечеркнутое черной повязкой лицо, на котором одиноко сверкал яростный глаз.

– Кончай, – приказал Басаев.

Махмут пнул дверь, вставил в нее трубу огнемета. Раскаленный шар умчался в тесный отсек, промерцал ослепительной вспышкой, превращая каждую пылинку и волос в слепящую плазму, оплавляя в жидкое стекло бетонные стены. Наружу вырвался жаркий хлопок, хвост раскаленных молекул. Пахнуло душным паром огромного мясного котла. В проеме дверей дрожал и светился воздух, словно в нем исчезала и гасла уничтоженная материя.

Басаев уходил из коридора, стараясь не дышать, чтобы в легкие не попали мерцающие безымянные частицы. Уезжал от черного дома, в подвале которого, невидимый, бушевал пожар.

Ночью, в бункере, в глубоком глухом отсеке, увешенном коврами, на низком ложе с шелковым цветастым одеялом, он ждал любовницу Верку. Сидел по-турецки, скрестив ноги в толстых шерстяных носках, оставив на полу восточные, шитые бисером чувяки. Глядел, не мигая, на две скрещенные серебряные сабли, чувствуя бритой головой дуновения теплого воздуха. Исчезнувший день висел в сознании как огромный бесшумный взрыв, в котором, подброшенные ударом пролетевшего времени, колыхались видения. Бегущие по снегу, уклонявшиеся от снайперов стрелки. Горящий танк с черным косматым взрывом. Школьник Ваха с тяжелым, заостренным гранатометом на крыше высотного дома. Трепещущая в небе оранжевая мертвенная звезда. Горбоносое лицо Илияса, на которое падает россыпь сырой земли. Колючий огонек телекамеры, освещающий бледное, избитое лицо русского пленного. Вспышка огнемета в руках великана охранника и мерцающий, словно гаснущий экран телевизора, проем открытых дверей. Видения, как души исчезнувших, убитых событий, толпились в его воображении, ударялись о невидимую прозрачную преграду, не могли покинуть удерживающий их сосуд. Он ждал Верку, чтобы та своими легкими прикосновениями и сладкими, бессмысленными воркованиями стерла рисунок миновавшего дня, приготовила его к безмятежному сну.

Верка была русской девкой из псковского захолустного городка, попавшая в компанию веселящихся, загулявших чеченцев, перепроданная ими за бесценок суровому ингушу. Из его тесной земляной ямы полетела по рукам мелких полевых командиров, торговцев пленниками, зажиточных скотоводов и земледельцев, скрашивая своим белым телом, льняными волосами и синими обморочными глазами скоротечные гульбища воюющих мужчин, скучающих охранников, стареющих чабанов и садоводов.

Басаев углядел ее однажды в Сержень-Юрте, явившись наказывать провинившегося командира, и тот, заметив в чернильных глазах Басаева рыжую искру желания, подарил ему Верку вместе с трофейным пистолетом-пулеметом, снятым с убитого подполковника. С тех пор Басаев держал ее при себе, в потаенной глубине бетонного бункера, где она днем объедалась шоколадом, вышивала платки и полотенца, играла сама с собой в карты, а поздней ночью под охраной Махмута доставлялась в покои Басаева, утоляла его жаркую свирепую страсть.

Не видавшая в жизни радостных дней, убежавшая из опостылевшего городка, она скакала краткое время на нарядных дискотеках с пахнущими одеколоном и пивом провинциальными кавалерами. Была изнасилована чернявыми жестокими мужиками, кинувшими ее в пустой трейлер, бегущий на юг по русскому бесконечному шоссе. Мужики наведывались к ней в сумрачный короб по одному и парами, косноязычно бранили, вливали в разорванный рот водку, и вся дорога на Кавказ и странствия по кавказским селениям были непрерывным насилием. Она хотела повеситься, приготовив для этого тонкий сыромятный шнурок. Но попала в бункер к Басаеву, где молчаливая печальная старуха поставила ее, голую, в таз, омыла бирюзовым душистым шампунем, отвела в теплую комнату, где на толстой кошме лежали шелковые цветные подушки и на стене висело большое зеркало. С тех пор почти каждую ночь она являлась к новому господину, дарившему ей то серебряные браслеты, то изумрудные бусы, то костяной, с бриллиантиками, гребень. Безумным сотрясенным разумом, измученной до полусмерти душой, среди войны и близкой, казавшейся неизбежной гибели, она полюбила этого немолодого, покрытого рубцами и ожогами человека, который стал первым мужчиной, что гладил ее нежно ладонью по белым блестящим волосам, вдыхал в ее раскрасневшееся ухо любовные бессмысленные уверения, долго и странно глядел выпуклыми затуманенными глазами, когда в изнеможении, отбросив розовую простыню, она дремала на шелковых подушках.

Теперь она появилась перед ним в разноцветном турецком платье, опоясанная шелковой тесьмой, с распущенными пшеничными волосами, которые светились в этом зимнем подземелье, словно летнее счастливое солнце.

– Здравствуй, мой миленький! Как прошел денек? Устал, небось, извелся? А я ждать устала. Очень скучала! – Она приблизилась, но не села на низкое ложе, а опустилась на толстый черно-красный ковер, положила ладонь на его стопу в мохнатом теплом носке. – Что было? Какие такие события?

– Труды, – ответил Басаев, поймав себя на том, что с ее появлением у него начинается сладостное головокружение, словно в кровь ему попало несколько капель отвара Бог весть из каких трав и кореньев, растущих в ее северных рощах. Ковры на полу и на стенах, две серебряные скрещенные сабли, узорный ларец в углу умягчились в своих очертаниях, утратили вес и вещественность, и он в невесомости, сложив ноги крест-накрест, парил над шелковым одеялом, не касаясь ложа, чувствуя сквозь носок тепло ее цепкой руки. – Ездил, торговал, товар принимал, – усмехнулся он, чувствуя, что губы в бороде сложились не в язвительную насмешку, не в ухмылку ярости, а в нежную бессмысленную улыбку, которой она тут же радостно улыбнулась в ответ.

– Люблю тебя! – сказала она, разминая сквозь носок его пальцы. – Долго не звал к себе!

– Смотри, что принес тебе. – Он вынул из-под подушки золотой перстенек с красным рубином, похожим на огненную почку цветка. Дунул на него, словно хотел вдохнуть свое таинственное, мучительное желание, через камень передать его ей. Она с готовностью подставила тонкий, чуть выгнутый палец, и он насадил перстенек, увидев, как загорелась в камне от ее тепла сочная красная искра.

– Подойди сюда!

Она наклонилась, и он, чувствуя ее теплый женский аромат, видя, как колышется под тонким платьем тяжелая грудь, потянул за шелковый поясок. Платье распалось, будто растаяло, сотканное из цветного воздуха, и она предстала перед ним, золотистая, нежно-розовая, с соломенными рассыпанными волосами, близким дышащим животом, крохотным солнцем лобка.