– Налюбовался? Насмотрелся? – Она наслаждалась этим стоянием на ворсистом ковре, чувствуя, как жадно, вскипая от ее наготы, он оглядывает ее, удерживает свое жаркое нетерпение, от которого глаза его дергаются фиолетовым пламенем. – Люблю тебя! – Она поместила на ложе круглое перламутровое колено, поддела рукой его жесткую бороду, нащупывая на рубашке пуговицу. И он ощутил в груди проникающее тепло, как продолжение ее пальцев, уходящее в глубину, под сердце.

В черно-красном сумраке, среди разбросанных шелковых подушек, он обнимал ее, сдавливал до хрипа ее бурлящее горло, сжимал бедра, чувствуя, как поддаются мягкие хрящи, стискивал пальцами круглые горячие плечи, оставляя малиновые отпечатки. Она вырывалась, задыхалась в его бороде, проводила ему по спине острыми режущими ногтями, выскальзывала из-под него, как быстрая ящерица. И он снова, набухая мускулами, подминал ее под себя, вырывал из нее сдавленный крик.

Они подкатывались к пропасти, на дне которой текла слюдяная змейка реки. Удерживались на краю, где, впившись в камни, росло малое корявое деревце. Он повисал вместе с ней над бездной, колебался на хрупкой, готовой осыпаться кромке и снова, последним усилием, откатывался. Плача, крутясь клубком, она приближала его к туманному провалу, где едва различимо мерцала река и корявое дерево впилось корнями в изломы камня. И снова, желая услышать ее клекот и хрип, вызывая в ней слезы страданья, он удалялся от края, добиваясь ее безумия, фарфоровых белков, что вместо синих глаз наполняли ее ослепшие от страсти глазницы. И когда отломился наконец край земли и они рушились вниз, он, задыхаясь от крика, распахивая у себя в глубине огненные ключи, счастливый в смертельном падении, отдавал ей все мучительные видения дня. Мальчика с заостренным гранатометом. Убитого, полузасыпанного землей Илияса. Русского пленного с избитым лицом. Маленького, беззвучно кричащего осетина. Освобождался от них навсегда, и они пропадали среди ее красных искусанных губ, дрожащих, потемневших бровей, стиснутых перламутровых колен.

Он лежал без мыслей, без чувств, вверх бородой, закатив под веками остановившиеся глаза, а она ласкала его ноги. Сначала под веками сохранялась безжизненная млечная пустота, и его не было на земле. Потом ее прикосновения начинали вызывать в нем мерцания, разноцветными точками наполнявшие пустые глазницы. И это была жизнь. Он начинал появляться, возвращаться, но не на землю, а в иное, создаваемое ею пространство. В этом пространстве возникала на мгновение прозрачная бегущая вода с проплывавшим сухим листком. Ночное окно, в которое стучала ветка тутовника и лились черные струи летнего дождя. Ослепительная, солнечная, в голубых снегах вершина, и он, мальчик, в каракулевой шапочке и теплых удобных сапожках, стоит среди горячего света, влажного сверкания, смотрит на гору, и рядом золотистый, с красным гребнем петух.

Он глубоко дышал во сне, а она, зная свою над ним власть, смотрела не мигая на его большую, гладко выбритую голову, черно-фиолетовую бороду, гладила его грубые твердые стопы.

Потом они пили чай. Она подносила тяжелый фарфоровый чайник с малиновым цветком. Наклоняла над его пиалкой, выливая черную огненную струйку.

Он наслаждался освежающим чаем и поддразнивал ее:

– Что ж, Вера, должно, по дому скучаешь? Отпускаю тебя. Ты не рабыня, не пленная. Ступай домой. Спасибо за все.

– Гонишь? Надоела тебе? – вскрикивала она горестно, каждый раз пугаясь его слов, веря печальному выражению его лица.

– Будет мне тебя не хватать, – продолжал он, грустно вздыхая. – Но не могу держать тебя силой. Там у тебя дом, мать с отцом.

– Нету у меня больше ни отца, ни матери, только ты есть! Прогонишь – в реку брошусь! Или на суку повешусь! Будет моя смерть на тебе!

Он тихонько смеялся, прихлебывая черно-золотой жгучий чай, смотрел, какие тонкие, гибкие пальцы на ее голой стопе.

– Как же ты, русская, можешь любить меня? Ведь я твоих братьев убиваю. На минах подрываю, в танках сжигаю. Русских летчиков приказал расстрелять, которые села бомбили. Неужели ты, русская, можешь любить врага твоего народа?

– Я не русская, я – твоя! Какой у меня там дом и народ, одни мучения! Только тебя люблю! Целыми днями жду, когда позовешь!

– А ведь если тебя твои поймают, тут же расстреляют на месте. Не простят, что была любовницей Басаева. Это для них хуже измены.

– Я за тебя умереть готова! Самую страшную смерть принять! Те денечки, которые я с тобой провожу, всей жизни стоят. Здесь, у тебя под землей, – рай для меня. А там, на земле, под небом, – ад. Лучше день в раю, чем всю жизнь в аду!

Он посмеивался, отпивая чай, чувствуя огненную бодрящую горечь глотков.

– Вот подожди, побьем русских, увезу тебя отсюда в Италию. Есть там остров такой – Сицилия, не слыхала? Будем жить в гостинице с видом на море. Сад фруктовый, синий бассейн, машина с открытым верхом. Будем спускаться к морю, кататься на яхте. Покажу тебе развалины римских театров, где сражались лучшие воины мира, гладиаторы…

Она восхищенно закрывала глаза, сладко вздыхала. Верила, что им предстоит путешествие в чудесную страну у синего моря, по которому скользит стройная яхта, и они глядят на прозрачную зелень воды, проплывают мимо смуглых лесистых гор, в которых, как нежное облако, розовеет мраморный старинный театр.

– Поедем с тобой в Испанию. Покажу тебе корриду, знаешь, что это такое? Когда воин, тореадор, бьется насмерть с быком, а народ смотрит, кричит, и женщины на арену бросают цветы. Куплю тебе букет красных роз, и ты кинешь его победителю, который пронзит быка шпагой…

Она ужасалась и восхищалась, представляя, как сидит на круглой трибуне среди яростных смуглых мужчин и загорелых, в малиновых румянах, красавиц. На арене бык с острыми, как пики, рогами бросается на тонкого воина в шляпе, в сверкающих одеждах, с маленькой тонкой шпагой. Они кружатся, обманывают друг друга, в завитках огненного шелка. Она прижимает к груди букет темных роз, готовится метнуть его в желтый круг арены.

– Возьму тебя с собой в Эмираты. Будем жить в дорогом отеле на берегу лазурного моря. Белый песок, синяя вода. И мы с тобой на двух верблюдах едем по кромке моря, и наш проводник-бедуин угощает нас маленькой чашечкой черного, густого, как смола, кофе…

Она верила. Сидя в подземном бункере разрушаемого города, слыша дрожанье и гулы ночной канонады, окруженная войсками, пускавшими в небо осветительные ракеты, по которым ночные бомбардировщики наносили бомбо-штурмовые удары, она верила, что обещанная ей жизнь состоится.

Он сидел, отставив пиалу, насупился и словно забыл о ней. Хмурил лоб, сдвигал густые жесткие брови. Старался ухватить губами твердый завиток бороды. Желая его привлечь, она вытянула ногу, теребила его своими гибкими пальцами.

– Куда ты пропал? Посмотри на меня…

– Хочу тебя спросить… – Он медленно поднимал на нее глаза, и взгляд его был тяжелый, блуждающий, словно он выглядывал кого-то, стоящего у нее за спиной. – Как скажешь, так сделаю… – В лице его стало появляться непреклонное, сумрачное выражение, которого она боялась. Будто сдвигались воедино детали жестокого механизма, образуя неразъемную, неотвратимо действующую машину. – Оставаться мне в городе? Третий день думаю, не могу решить… Ты знаешь меня лучше, чем я сам. Как скажешь, так сделаю…