помочь, направить. Говорила, что он полюбил, что она видела эту девушку.

– Небольшая, черненькая, смелый вид, но зеленая, очень зеленая, без томления духа, знаете? Едва ли его спасет. Вы поговорите с ним; он вас любит; это ничего, для дела все можно. Это вас не лишит меня, понимаете? Общего для всех не может быть правила; все ad hominem. Я могу благословить вас. Важнее, чтоб он не был для нас потерян…

Из скрытого шкафа достала черные четки, отстегнула крестик, давая, сказала:

– Это ему: пусть молится и крепится.

Снова стала его целовать, и белые молнии забегали из глаз в глаза. Незаметно она влекла его к дивану; отстранившись, сказал:

– Нет, не сегодня; я знаю, что сейчас не надо.

– Да, да, да, вы правы, – забормотала Ревекка сконфуженно и матерински, с непотухшими зарницами в белых глазах.

Вышел он один, в гостиную не заходя, где слышен был неясный гул голосов. Свежий воздух мороза был так отраден, так отраден!

3.

Видаясь по-прежнему почти беспрерывно, друзья только и разговора вели, что о любви Виктора к Насте. Без устали, без докуки слушал Модест эти рассказы о свиданиях, лишь для влюбленного глаза различимых одно от другого; не пресны, не приторны были ему эти доклады любовных слов, заплетая сладкой привычкой сладких признаний. Не замечая некоторой пошлости в описаниях друга, строил он сам, куря, сцену за сценой и дома, спать ложась, гадал, что ему завтра: какие поцелуи, объятия, слезы – скажут алые уста Фортова.

Говорил ли тот, как в сад она приходила, румяная, в мерлушковой кофточке с розой на шляпе; сообщал ли Виктор Андреевич, как в детской радости бросала Настя руки свои вокруг его шеи, шепча: «милый, милый»; передавал ли нежную строгость возлюбленной, на чистоту со слезами его благословившей, – ровно принимал Модест признания друга, сердцем впивая слова не своей любви.

О своей ли любви говорил и румяный рассказчик?

Ревекка, встречая Брандта, спрашивала отчетов о студенте и Насте, выговаривая, недовольная, что не так все идет, как она бы хотела, вещая сивилла. Упрекала за лень и бездействие.

Сходились ли в скучных собраниях, сидели ли в теплой и томной келье, встречались ли мельком на людных улицах, – говорили все об одном, будто забывая на время, есть ли другое что в жизни.

И смотря на вечерней зарею орумяненный сад внизу, слушал все те же настойчиво-мягкие сладкой власти слова офицер. Ревекка Михайловна перешла из кресла в кресло, не переставая плести кому-то нужные сети.

– Но как же? Не вас ли я выбрала вести Фортова? Не вас ли он любит? Не вы ли должны были отвлечь его от пагубной страсти, – и что же? Вы чуть ли не потакаете этому пошлому роману!

– Он не так пошл, как вы думаете, как многое.

– Да, да, конечно, но все же эта девица Веткина не может быть нашею.

– Кто знает? – надеждой оправдать себя думая, вымолвил тот.

– Но Виктор Андреевич-то любит ли ее, по крайней мере?

– Она больше, чем он.

– Слава Творцу, но чем же тогда объясняется эта смешная и странная канитель?

Помолчав, спросила:

– Крест вы ему передали?

– Да, да, – сказал он, вспоминая о том, что забыл это сделать.

– В пятницу в семь часов?

– Да, – краснея в полумраке, подтвердил тот.

Закрывши веки пальцами, закинула голову, вдруг вещею бледностью покрывшись, Ревекка умолкла, слегка подымаясь вверх всем полным телом. Опустив глаза, ждал Модест, когда, вздыхая, открыла будто пеленой еще покрытые очи и проговорила:

– Я видела – зеленая поляна – едет Виктор с одним крылом и мой крест в руке, в горсти держит. Ехать ему надо в путь.

Быстро поднялся, оправляя мундир, нащупывая не отданный крест в кармане и потупя блуждающие зрачки, вымолвил тонким ртом:

– Все будет сделано… он уедет.

И вечером, снова куря в старом Фортовском доме на тихом канале, едва вспомнил, весь в плену самим перекрашенных сказок, наставления мудрой белоглазой Ревекки.

– Ты бы уехал, – сказал он будто лениво.

– Я и сам это думал, – просто ответил младший.

Вместе письмо Насте писали, как вместе же прежде обдумывали шаги, слова и поступки одного из влюбленных.

Виктор Андреевич, руки в карман, хвастливо и детски повторял, ходя взад и вперед:

– Это в первый раз будто шахматная игра, будто война, но сам при этом должен быть вполне холодным. Это занятно.

– Тут для тебя не только эта есть новизна.

Вспомнив, тот сказал: «А? ну, эта-то новость не весьма интересна!» И снова стали обдумывать фразы письма перед отъездом.

– Послезавтра поеду к сестре; увидимся еще?

– Безусловно.

Поцеловавшись расстались. Спешил в высокую келью двойной наперсник тотчас же весть о скором отъезде передать.

Сам и письмо опустил, зная его наизусть. Со скукой думал о полных теплых руках материнской возлюбленной.

4.

Приняв равнодушно: «прощай» с напутствием: «пиши!» из дверец вагона, миновав не спешивших уйти про вожатых, зная час поздним для театра и ранним для сна, Брандт пешком пошел в далекий от вокзала и дома ресторан, ритмичным шагом военной походки умеряя пустынность, вдруг наступившую, головы. И с чего бы?

Щеки Фортова нежно алели на смуглом овале, и темный блеск глаз не уменьшился, когда уезжал, покидая новую любовь и старого друга. Морозно звезды блестели выше чем летом.

Ресторан уже пустел, тесный и чадный. Музыки не было, и без прикрас выступал пьяный гул голосов жалко и гадко. Одиноко сидел Модест, ел и пил, думая, как бы скорее уйти, боясь не заснуть дома, чувствуя снова гулкую пустоту в голове, умеренную было ходьбою.

С соседнего стола долетевшее: «Фортов» заставило его поднять голову. Наверное, ослышался. Там было четверо: два студента, старец с козлиной бородкой, штатский мальчик; другие к ним подходили и уходили, садились, пили, здороваясь и так, кланялись только и долго говорили; четверо постоянных. Прислушался; снова будто иностранная речь стукнула ему в ухо. Говорили о ком-то, браня, смеясь, кому-то не нравились чьи-то любовные интриги, называли: «прохвост, негодяй, растлитель, продажный». Снова мелькнуло: «Фортов». Ослышался.

– Дура, жалкая, вредная дура, – твердил старик – эта Настасья! Как она не видала, как она не слыхала, кому на шею висла? И что она в нем нашла? Херувим вербный…

– Может быть, она спасти его хочет, вывести на путь истинный? всему своему сословию пользу принести; ведь мерзавец красив, – хихикнул студент.

– Но что он может? теперь все наоборот: si la jeunesse pourrait, si la vieillesse saurait! – с тайною гордостью заявил с седой бородкой.

Мальчики молча переглянулись с улыбкой. Студент ляпнул, откинувшись на спинку и на ножках