– По-моему, госпожа Веткина вполне достойна своего партнера. Вместе стакнулись, чтобы репутацию этого господина поднять в известных глазах! – сказал и озирался, ища возражений.

Модест поднялся и, тихо подошел, спросил строго:

– Вы о господине Фортове говорите?

– Да, может быть, а что вам за дело?

– Он – мне лучший друг.

– Поздравляю!

– Моя фамилия Брандт, я запрещаю вам так говорить.

Старичок примирительно захлопотал.

– Конечно, конечно, быль молодцу не укор; это все Настька, сука, вертит хвостом.

Модест тихо молвил:

– Анастасия Максимовна редкой чистоты человек, я не позволю вам так говорить!

Заморгав глазами, старичок хотел продолжать.

– Только ваша близость к могиле удерживает меня точно ваше поведение назвать. К вам же, – обратился Модест к застывшему в растерянно-наглой позе студенту, – к вам же завтра будут с визитом мои друзья.

– Вы воображаете, я буду драться с каждым встречным мне дураком? – крикнул тот вслед уходящему офицеру, пробиравшемуся через толпу запоздалых гуляк и лакеев.

Ничем кончилась эта пьяная ссора; отрезвевший студент приезжал извиняться, смущаясь неловко. Звали его Ражак.

На утро Модест получил незнакомым почерком надписанный узкий конверт.

«Многоуважаемый г-н Брандт, не имея удовольствия знать вас лично, смею вам сказать свою благодарность за выражение вашей прекрасной дружбы к Виктору Андреевичу Фортову. Жму руку. Уважающая вас.

А. М. Веткина».

Как это стало известным? Он вспомнил, что мальчика в штатском видел у Вельтман, когда неровный почерк вещей Ревекки увидел на другом конверте.

«Что слышу? – писала та. – Ссоры по трактирам, дуэли из-за госпожи Веткиной? Так ли уместен ваш рыцарский пыл? Жду сообщений и вас, милый брат. Что Виктор? Придите как можно скорее.

Ваша Ревекка».

Все эти дни зимние с солнцем и без солнца (с зимним, коротким, ах! милым солнцем!) провел Модест безвыходно дома. Фортов писал, как он приехал к сестре в деревню, длинное, полное мелочей письмо, какие пишут в дальнем досуге.

«Если бы ты приехал, ты увидел бы наш старый дом с рядом комнат, обставленных еще в 20-х годах, обветшалых и милых. Печи трещат по утрам. Просыпаясь, я уже слышу воркотню взятого отсюда Леонида, не привыкшего смотреть за печами и не допускающего ко мне толстую Марфу. Прочитав газеты и письма, дождавшись к завтраку уходящую по хозяйству сестру, я уезжаю в санках один; так отрадно, мирно и жалостливо в полях зимою! Я не видел этого прежде. Вечером мы играем в четыре руки с сестрою старые ноты, читаю ей вслух, пьем чай, болтаем о городе, не виданном ею уже лет восемь. Несмотря на разницу лет, она живо интересуется моими делами, даже амурными, будучи до такой степени без предрассудков, что мой роман с Настей ее тронул менее других. Смотря за хозяйством, вставая до зари, она не теряет ни к чему интереса и читает Брюсова не морщась, я не говорю про французов. С соседями видаемся редко, тут типы – клад для Сологуба или Ремизова. Подружился я с одним пажем, приехавшим на праздники, и часто к ним езжу. Пришли мне те книги, что заказаны, но не взяты еще у Вольфа, 3 фунта инбирных цукат и английских драже банки 3. Пробуду еще с месяц. Что вы все? Что Ревекка Михайловна? „Оргия“ на Английской набережной, Петя Климов? Милые друзья? Пришли мне также корректуры последних стихов, как только вышлют. Павел тебе их выдаст. Целую тебя. Всем поклоны».

5.

Дни за днями проходили для Модеста однообразно в своей пестроте. Будто задули фонарь на дворе, и стали потемки. Те же друзья, знакомые, театры, сплетни и книги, та же жизнь почему-то вдруг утомляла, приевшаяся. И чаще прежнего темные утра, бессолнечные дни, тихие вечера проводил он дома вдвоем со старым отцом, или тихо гуляя в непринятое для прогулок время. Похудел. «Будто влюблен» подумал с усмешкою сам, но влюблен не был, с Ревеккой же связан был ослабевшим старым узлом. Так казалось. По привычке все думал о романе Виктора с Настей, теперь предоставленный весь одному своему воображению. Так же строил сцену за сценой, будто рассказы с алых Фортова уст слетали веселым роем. Рисовал все более мрачно: будто Настю все обижают, сам его друг кинул бедную, он, Модест, их миря, ее утешает, встает защитой. Так ясно видел ее, будто был знаком с нею и знал бы в лицо. Из деревни писалось нередко, но мало о городской любви в письмах тех говорилось.

Однажды приятель с Брандтом, близ Марсова поля идя, равнодушно заметил:

– Вот идет Веткина!

Не вздрогнув, Модест глаза поднял на выходящую из подъезда под снег, отвел: не такая она была в его повести, Настя.

Невысокая, но и не маленькая барышня садилась на санки под белым снегом, обернув к проходившим военным свое смуглое кругловатое лицо без улыбки, в модной прическе под шляпой. Кивнула головою на поклон, не взглянув на Модеста. Муфтой от белого снега заслоняя глаза и нос, отъехала быстро.

– Это – Веткина, Настасья Максимовна?

– Да. Ты ее знаешь?

– Слыхал. Лично – нет.

Заговорили о другом: о службе, о театре; так же почти забыл и Модест лицо Веткиной. Но и прежняя Настя потускла и не так свободно и легко являлась на зов в его сказках. Бледным светлым местом стала она. Захотел проверить память, помня улицу и дом, откуда под снег тогда девушка вышла.

Таяло; ветер с моря веял далеко обманной весною; было темно и тепло, серо и сыро.

Стоя у церкви на другой стороне улицы, ждал, не откроется ли дверь подъезда, как все, и не выйдет ли невысокая девушка в мерлушковой кофточке, как у всех, как у всех. Голуби громко ворковали к теплу, из труб бежала тонкой струйкой вода, лошади брызгали, ступая глубоко в бурую жижу. Так она и не вышла. Он не знал, что это его так расстроит. На письмо Ревекки отказ написав, остался чай пить вдвоем с отцом, надев даже туфли. Старик вдруг спросил, будто давно его не видавши:

– Что ты, Модя, так похудел? Нездоров что ли? Надо беречься, надо беречься.

– Я здоров, папа, – молвил сын. Поплелся старик к себе на ночь кашлять.

Сидел Модест в кресле жмурясь у печки, туфлю с ноги роняя, не вспомнил, что долго ему друг не писал, дождем заплаканные окна желтой шторой закрыл, думал. Выплыли мельком белые глаза, солоделый запах духов, полные руки. Проснулся. «Что это, Господи!?» снова думал, согретый теплом, пока сонная нянька не стукнула чашкой о чашку и не сказала ему:

– Шли бы, Модест Карлович, спать, чем тут-то дремать.

Ночью