Из-под маленькой лестницы, из своей конуры, откуда тянуло жареным кофе, выскочил старик-швейцар в красной ливрее и указал, как найти дежурного офицера. Пройдя через небольшую приемную, я уперся в большой стол, за которым сидел насупившийся, свирепый на вид капитан, с лицом, обильно заросшим черными волосами. Офицер резко оборвал мою речь и приказал отправиться в роту.

Этот неласковый прием обдал меня холодом и укрепил желание скорее перебираться из «академии шагистики» в инженерное училище, на что я имел право. О своем желании я заявил по начальству и был убежден, что через несколько дней буду переведен, но вышло совсем иное. Меня позвали к начальнику заведения, очень мягкому и доброму человеку, который заговорил со мною языком военно-гимназического воспитателя и советовал остаться под его начальством, рисуя передо мною в будущем радужные картины. Говорил генерал очень хорошо, хотя имел дурную привычку прерывать плавно льющуюся речь какими-то, видимо ободрявшими его, звуками «пхе-пхе».

Корпусные товарищи отстаивали точку зрения начальника и окончательно убедили меня, махнув рукой пока на инженеров, оставаться в «академии шагистики». По поводу этого решения устроено было в «курилке» генеральное чаепитие.

В небольшой комнате, отведенной специально для курения, разрешалось также пить чай. Дым столбом стоял всегда в этом своеобразном ротном клубе. Недавние кадеты, добравшись до запретного плода, немилосердно палили самодельные крученки из дешевого табаку, хранившегося в самых разнообразных помещениях, вроде коробки от монпансье. Более зажиточные, впрочем, покупали готовые папиросы, которые набивал училищный музыкант, фаготист, и раз в день торжественно, с надуто-важным лицом, разносил по ротам в бельевой корзинке свои произведения. Вместо пепельниц в «курилке» стоял большой деревянный серый ящик для дров и непрезентабельным видом нисколько не шокировал юнкеров.

Ротный клуб служил вместе с тем и концертным залом, так как в остальных помещениях строго было запрещено пение, которое в мое время очень любили юнкера.

Особенно часто раздавались хоры из «Жизниза царя», «Аскольдовой могилы» ш «Русалки». Композиция была несколько исправлена училищными меломанами, не справлявшимися, конечно, с партитурой, но работавшими на память, без скучных нот. Зато раз установленный таким образом номер исполнялся уже всегда с точностью, в этом неписанном, приспособленном к юнкерским силам, издании. Удивительно азартны были певцы и не жалели ни горла, ни времени, к большому огорчению жившего рядом с «курилкой» адъютанта.

«Генеральное чаепитие», в отличие от «холостого», обставлялось некоторою роскошью: являлся лимон, сливочное масло, шафранный хлеб, сдобные крендели, сладкие пирожки и тогда для нетребовательных юнкеров, казалось, шел пир горой. Таким генеральным чаепитием ознаменовалось и прикрепление меня к училищу.

Кадетские страхи о строгости порядков «академии шагистики» оказались сильно преувеличенными. Мы здесь чувствовали себя несравненно свободнее, чем в военной гимназии. Не ограничиваясь ротным помещением, можно было бродить по длиннейшим коридорам и дортуарам всего исторического здания, гулять на громадном плацу и в саду. Любителей гулянья, впрочем, насчитывалось не особенно много, в особенности не в ясную погоду. Бывало, в свежее утро выскочишь в одном «бушлате» в сад, заложишь руки в обшлага и быстро маршируешь по пустым почти аллеям, встречая лишь сосредоточенные лица военных мечтателей, бродящих, точно послушники за монастырской стеной. В саду и на плацу тишина, а оттуда, из города, доносится вечный шум водопада — грохот столичных экипажей.

В числе немаловажных преимуществ училища, по сравнению с военной гимназией, был значительно более вкусный и обильный стол. В то время как в нашей военной гимназии полагалось на продовольствие человека в сутки 121/2 коп., в училище выдавали ровно вдвое — 26 коп. Деньги небольшие, но в массе можно было кормиться. Кухней заведывали выборные из юнкеров артельщики и, кроме того, по общей батальонной кухне назначался дежурный, который в этот день ел за четверых.

Меню обедов составляли юнкера, не отличавшиеся изобретательностью. Котлеты играли выдающуюся роль.

В торжественные дни в громадной, сводчатой столовой играл оркестр, а юнкера заказывали, как особенный деликатес, кофе на молоке и шоколад. Шутники уверяли, что училищные повара ухитрялись в одном кофейнике сразу варить и шоколад, и кофе. Разницы во вкусе не было никакой.

За плату у повара, не всегда, впрочем, можно было получать пельмени и котлеты. Надо было посмотреть, какое неимоверное количество пельменей уничтожал сибирский кадет Боб-в!..

В училище за каждым шагом уже не следил воспитатель. На все четыре роты был лишь один дежурный офицер, который раз или два в день обходил роты, а затем сидел в дежурной комнате. Офицеры не мозолили нам глаза своим присутствием, но зато, в случаях соприкосновения с ними, требовалось безусловное послушание и точное, беспрекословное исполнение всех требований. В случае недоразумений доказывать начальству свое право, «объясняться» было немыслимо. Исключение практиковалось лишь по отношению к преподавателям. Опоздать, хотя на минуту, в строй считалось преступлением. Вообще в нашем училище на юнкеров смотрели не так, как прежде на кадет специальных классов, а как на лиц, действительно состоящих на военной службе, и потому строгая дисциплина проводилась систематичной, сильной рукой. Для военных гимназистов в этих требованиях исполнительности и точности ничего не было нового; но для «штатских», то есть бывших студентов и гимназистов, которых у нас было немало, тяжело было вполне освоиться с новою жизнью, и тяжело не потому, чтобы они были под влиянием либеральных стремлений, а просто оттого, что с дисциплинарными требованиями нужно сжиться, усвоить их рядом лет своеобразной и нелегкой военной обстановки. Вот почему молодые солдаты, хорошо стреляющие, марширующие и обученные всякой «словесности», далеко еще не являются истинными служаками и, сняв форму, быстро огражданиваются.

Большинство «штатских» и по внешним приемам, и по взглядам на товарищество резко отличались от своих сослуживцев — бывших кадет. Этот гражданский приток, вливаясь впоследствии в офицерскую реку, долго еще имел свою окраску, а там, где на стороне «штатских» был численный перевес, там изменялись давние традиции и уступали новым взглядам, новым жизненным приемам.

Начальник училища ежедневно делал обход заведения, но не для «разноса» и устрашения, а больше для смягчения нравов. Всех юнкеров он знал не только по фамилиям, но и по успехам в науках. Плохо занимавшимся совестно было попадаться на глаза генералу, и они спешили заблаговременно скрыться и уклониться от отеческих нравоучений. Впросак попадал только близорукий С-в. Этот беззаботнейший юноша был большой спорщик и доказать ему что-нибудь не было никакой возможности. Обыкновенно его оппоненты уходили от него с сокрушенным сердцем, а он, с довольным лицом победителя, запускал руки в карманы и, артистически посвистывая, направлялся на свободу в «Сборное зало», где зачастую и натыкался на генерала, возвращавшегося из лазарета. Начальник училища не выносил фигуры юнкера с опущенными в карманы руками, свист также выводил обыкновенно добродушного генерала из себя. С-в, конечно, «по лишкам» знал это лучше нас, но не проходило недели, чтобы не происходило опять злополучного «столкновения поездов».