– А… ветер не мог разнести это дальше?

Ноттисен посмотрел на него.

– Не думаю, – сказал. – Скорее всего, уже давление при взрыве должно было стереть ее в пыль. Ведь то, что лежит здесь, – он взглянул на поле, – это куски деревьев, которые стояли за триста метров от здания. От стен, от аппаратов, даже от фундамента не осталось ничего. Ни крупинки. Мы ведь просеяли все, вы же там были.

– Да, – сказал мужчина в плаще.

Не смотрел на него.

– Вот видите. То, что мы делаем, – делаем просто на всякий случай, чтобы иметь полную уверенность.

– Оно должно было стать оружием, да? – сказал тот. – Как она называлась? Как там вы говорили?

– Whisteria Cosmolytica. – Ноттинсен тщетно пытался поднять мокрый, размякший воротник плаща. Ему было все холоднее. – Но в департаменте у нее было кодовое обозначение, они любят такие кодовые обозначения, знаете, – «темнота и плесень».

В комнате было холодно. По стеклам стекали капли дождя. Одеяло с одной стороны опустилось, гвоздь выпал, стал виден кусок раскисшей дороги за садом и пузыри на лужах. Час? Он прикинул, исходя из серости неба, теней по углам комнаты и тяжести в груди. Долго кашлял. Прислушивался, как трещат суставы, пока он натягивал штаны. Заварил чай, найдя чайничек и бумажный пакетик между бумагами на столе, ложечка лежала под окном. Он громко прихлебывал, горячий напиток был терпким и бледным. Пока он искал сахар, нашел между книгами кисточку для бритья с засохшим мылом, которая пропала три дня как. Или – четыре? Он проверил подбородок большим пальцем – щетина пока что колола как щетка, не сделалась мягче.

Кипа газет, белья и книг опасно кренилась, пока с сыпучим шелестом не обрушилась на край стола и не исчезла: поднялось облако пыли, у него зачесалось в носу. Он чихал медленно, с перерывами, наполняясь животворной силой чихов. Когда он последний раз отодвигал стол? Мерзкая работа. Может, лучше выйти? Дождило.

Он поплелся к столу, взялся за его край у стены, потянул. Стол дрогнул, снова поднялась пыль.

Он толкнул изо всех сил, опасаясь только, не повлияет ли это на сердце. «Если оно даст о себе знать – остановлюсь», – подумал он. Но – не должно бы. То, что падало за письменный стол, сделалось не слишком-то ему интересным, это стало вроде испытания сил, проверки здоровья. «Я все еще вполне крепок». – думал он с удовлетворением, глядя, как темная щель между столом и стеной расширяется. Что-то, что вклинилось туда, сползло, а потом упало с лязгом на пол.

«Может, вторая ложечка? Нет, скорее – расческа, – подумал он. – Но расческа не издала бы такой жестяной звук. Может, щипчики для сахара?»

Темнота между растрескавшейся штукатуркой и черной поверхностью письменного стола зияла уже шириной в ладонь. Он знал по собственному опыту, что сейчас будет сложнее всего, потому что ножка стола может провалиться в щель в полу. Так и случилось. Провалилась. Он несколько мгновений сражался с мертвым грузом.

«Топором бы, топором это бревно!» – подумал он с наслаждением, под которым вздымался гнев – от такого он словно молодел. Дергал, хотя и знал, что в этом нет никакого смысла. Письменный стол нужно накренить, сдвинуть, раскачав, потому что ножка от стены короче и вылетает. И лучше, чтобы та не выпала, – предостерегал разум, – потому что потом придется подставлять снизу книжки, в поте лица ровнять гвозди, молотком забивать ножку назад. Как же он ненавидел эту упрямую глыбищу, которую кормил бумагами столько лет.

– Скотина!!! – слово это со стоном вырвалось из него, он не мог уже контролировать усилий: взмокший, пропахший потом и пылью, он напрягал спину, тянул, раскачивал неподатливую тяжесть, и, как всегда в такие моменты, ему казалось, что уже одна только пробудившаяся ярость поднимет и сдвинет черную громадину без наименьшего усилия!

Ножка выскочила из щели, наехала ему на пальцы, он задавил болезненный стон, к гневу добавилась жажда мести, он уперся спиной в стену, толкая руками и коленями. Черная расщелина росла, он уже сумел бы туда втиснуться, но упорно продолжал толкать, первый лучик упал на кладбище, что открывалось за письменным столом, а тот замер со скрипом агонии.

Он сполз на стопку опрокинутых книг, что не пойми когда упали на пол, пока он сражался с мебелью. Сидел на них некоторое время, чувствуя, как высыхает на лбу пот. Что-то же он должен был вспомнить – ага, что сердце не дало о себе знать. Это хорошо.

Пещера, разверзшаяся в густой тьме за письменным столом, оставалась во тьме, если не считать ее устья, где лежали мягкие, легкие, как пух, воздушные «котики». «Котики» – так он звал мышасто-серые сверточки, клубочки паутинной грязи, которые росли за старыми шкафами, размножались внутри диванов: плесневеющие, моховые, пропитанные пылью.

Он не спешил с исследованиями раскрытого закутка. Что там может быть? Он чувствовал удовлетворение, хотя и не помнил, зачем отодвигал стол. Грязное белье и газеты теперь лежали посредине комнаты, должно быть, он бессознательно отправил их туда пинком, когда отталкивал письменный стол. Из сидячего положения он встал на четвереньки и медленно всунул голову в полумрак. Заслонил остатки света, перестал что-либо видеть, вдохнул пыль и расчихался снова, но теперь – со злостью.

Сдал назад, долго высмаркивал нос и решил отодвинуть стол так далеко, как никогда раньше. Ощупал его заднюю, предупреждающе потрескивающую стенку, примерился, наклонился, нажал – и письменный стол неожиданно легко отъехал почти на середину комнаты, переворачивая ночной столик. Чайник упал, и чай вылился. Он пнул посудину.

Вернулся к распахнутой сокровищнице. При малейшем движении густые облака пыли поднимались с едва видимых под ними досок паркета, на которых лежали некие невнятные формы. Он принес лампу, поставил ее сбоку на умывальник, включил в розетку и обернулся снова. Стена, заслоненная столом, вся поросла клочьями паутины, те создавали темные сплетения, порой в веревку толщиной. Из пожелтевшей газеты он скрутил подобие веера и принялся выгребать им все, что там скопилось, в одну кучу; работал, сдерживая дыхание, в клубах пыли, согнувшись: нашел колечко от шторы, крючок, кусок пояса, пряжку, помятый, но чистый листок письменной бумаги, коробок от спичек, расплавленную на одном конце палочку сургуча, остался только угол между планками паркета, у самой стены, поросший чем-то вроде серого волоса, заплесневевшими остатками, он опасливо ткнул туда носком тапочка и почувствовал, как от страха у него перехватывает дыхание: что-то небольшое, эластичное оттолкнулось от его большого пальца ноги, который высовывался из дыры в тапочке; он принялся искать – не нашел ничего.

«Показалось», – подумал он.

Придвинул стул к письменному столу, не тот, что без ножки – тот он предпочитал не двигать, но второй, на котором стоял тазик. Сбросил тазик: громко зазвенело, он улыбнулся, присел и принялся исследовать найденные за столом вещи.

Осторожно сдул серую пудру пыли. Медное колечко засверкало, словно золотое, он попытался всунуть в него палец – слишком велико. Заржавевший, погнутый крючок с приставшей к кончику комочком известкой, он приблизил едва ли не к носу. Крючок казался повидавшей виды вещью – верхушка расплющена, похоже, некогда на крючок обрушилась ярость, следы от ударов выбили на его боковых сторонах крохотные желобки железа, пожранные теперь ржавчиной и рассыпающиеся при сильном нажатии. Штырек, округло затупленный, как видно, наткнулся в стене на сильного противника – вырванный с корнем из своей ямки, напоминал теперь зуб; он озабоченно притронулся к одинокому пеньку, торчащему из десен, словно бы этим движением мог выразить крючку сочувствие.