Катайко хотел кинуться в бочаг за добычей, но его остановили сердитым окриком: «Тубо!» Утка нырнула, за ней нырнули утята и скрылись в густой траве под нависшей разлапистой елью. Охотники шли и шли, куда вел их лесной ручей. В темноводных бочагах плескались щуки.

Выбрав неглубокий, заросший травой бочаг, Степан остановился:

— Здесь, Васятка, мы рыбкой полакомимся. Проходы из бочага узкие. Изловим!..

— Попробуй, каким же это способом? — недоверчиво посмотрел Верещагин на своего спутника.

— А подштанники на что? Разводи костер. Рыба будет. — И, положив ружье на бережок, Степан разулся, снял подштанники, завязал у них концы; затем вырезал ивовый прут и сделал из него подобие обруча, обтянул гашником, получилось нечто похожее на садок. И пока Верещагин разводил костер из сушняка и бересты, Степан помутил батогом воду, потом несколько раз прошел по бочагу, доставая оттуда фунтовых щук и выбрасывая их на берег.

— Вылезай! Хватит! — кричал Верещагин, складывая трепещущих рыб около костра. — Куда их столько, не продавать же! Уже десяток!..

Щук выпотрошили; просунув каждой в пасть по ивовому прутику, зажарили над пылающим костром. Были щуки превкусными, хотя приправы кроме двух щепоток соли, у охотников не оказалось. У костра за едой повеселевший Степан стал рассказывать Верещагину, как в молодости он в здешнем лесу и оленей и лосей стреливал пулей, а нынче вот на эту животину никак нельзя нарваться, чтобы говядинкой себя побаловать.

— А то бывало и так, — разговорился Степан, вспоминая охотничьи бывальщины, — пороху-то нет, так на клепец вся надёжа. Однова медведь с клепцом-то за три версты от места убрел. Догнал я его, а он и в клепце, а голыми руками не возьмешь. Ну, тут и приладишься обухом промеж ушей. Обухом-то шкуры не испортишь, а с клепцом на лапе он не больно ловок. Угомонил вот так. За шкуру твой покойный дядя Олеша семь целковых отвалил. Медвежатину в жареном виде вся Пертовка ела… А нынче-то и медведей у нас разогнали. В Пошехонье водятся, а у нас почти нет. Разве заблудший появится! Теперь скотине не опасно пастись. Волчье иногда наскакивает, особенно к осени, как волчицы начнут волченят обучать себе корм добывать — тут и поглядывай за овцами, а то всех передерут. Бивал я и волков, и лисиц, и язвиц полосатеньких. Куниц да норок — тех только в ловушки брал. Зарядом нельзя шкуру увечить, браком пойдет. Куничка, она дорого стоит, рубля четыре. А велика ли сама-то? Ну, таких штучек шесть в год попадет, и то — давай сюда… Зайчишек не бью, на их собаку науськать — и только, чтобы озимь не ели да яблоней не глодали. Прежде эту дичину за погань почитали, в горшок не клали, шкуру долой, а тулово — собаке. Нынче и эту нечисть люди кушают, у господ переняли. У тех скусы на все избалованные: поди-ко, подай другому барину гадюку в сахаре, так заместо миноги сожрет, да еще и похвалит…

— Охота, значит, хуже становится, нежели в прежние времена? — спросил Верещагин.

— А как же, и в половину того нет! Вот видишь, ходим-ходим, а на кого наткнулись? На одну многодетную уточку. Да еще разок портками рыбы половишь и ни с чем домой придешь. Мне не впервой так. Ежели пошел, скажем, ты на охоту, да баба тебе попала навстречу кареглазая — так лучше воротись и в лес не кажись, никакого тебе толку! Кареглазые да косые — хуже нет. Поп — тоже не к добру, уж это каждому младенцу ведомо. И черт их знает, что за порода такая!..

— Может быть, это пустяки, Степан?

— Поживи с мое — узнаешь… — Степан вытряхнул из бороды рыбьи кости и чешую, поднялся с луговины, прислушался к лесному шуму, понюхал воздух с подветренной стороны и, ничего подходящего не учуяв, сказал:

— Давай-ка пойдем, Васятка, по ручейку, куда-нибудь да выберемся. Верстушек через пятнадцать, думно мне, на Шексну обязательно попадем, а там к ночи, глядишь, до Пертовки доберемся…

Чем ближе подходили они к Шексне, тем более было препятствий на их пути: то бурелом загораживал берег ручья, то вязкие, зыбучие болота и озерки мешали двигаться в одном направлении, то вдруг ручей раздваивался и уходил в разные стороны.

Вышли на участок вырубленного леса, стало быть, близко Шексна. Бревна, зимой свезенные к ручью, были сплавлены весной в половодье. Остался трескучий валежник из вершин и прутьев, обреченных на гниение. За лесосекой начались каменистые бугры, заросшие колючим шиповником, калиной и мелким осинником. В изобилии цвела земляника. Запах прелых листьев смешивался с запахом цветущих растений.

Несмотря на усталость, на серый день, Верещагин и Степан чувствовали себя превосходно, и ни тот ни другой в мыслях не жаловались на неудачу. Наконец добрались они до Шексны. Вправо и влево от устья лесного ручья, поглощенного широкой и быстрой рекой, раскинулось серое, словно свинцовое плесо. Повеяло холодным ветерком. С северной стороны по течению без бурлацкой артельной помощи шли порожняком барки в Рыбинск. На крышах-палубах орудовали водоливы и рулевые. А навстречу порожняку — против течения, из-за косогора, показалась груженая баржа, за ней другая. По берегу тропой-бечевником густой ватагой шагали бурлаки. Верещагин застыл на месте. Повесив ружье и котомку на сук дерева, он сказал Степану:

— Подожди. Дай посмотреть. Это же картина!

«Серый день, грустный фон… Сотни людей, продавших свою силу из-за куска хлеба, надрывают здоровье, укорачивают жизнь. Сильна, быстра Шексна, да есть и против нее артельная мужицкая сила… Вот она — картина: бурлаки, шекснинские бурлаки! Какая смесь типов!..» Верещагин стал с большим интересом присматриваться к бурлацкой ватаге. Она поравнялась с ним, стоявшим на песчаном бугорке. В переднем ряду молодой парень, приослабив на груди лямку, затянул песню: