противника превышали в десять раз число оборонявшихся. Опасность была велика и очевидна. Верещагин, увидев столь неожиданное зрелище схватки, сначала испуганно прижался к стене, но прошла минута растерянности, он поднял чью-то брошенную берданку и вместе с другими стал отстреливаться. Так художник, вопреки своему желанию, сложившимися чрезвычайными обстоятельствами был вынужден участвовать в обороне. Оборонялись дни и ночи восемь суток подряд. Были такие моменты, когда Верещагин заменял выбывших из строя офицеров, принимал команду, водил солдат в контратаку. Солдаты дивились храбрости художника, полюбили его и прозвали «господин Выручагин» за то, что в минуты крайней опасности он выручал их. И когда наступало короткое напряженное затишье, Верещагин, задумываясь над тем, что произошло, вспоминал батальные картины известных художников и не находил в них ничего общего с настоящей войной. «В войне лишь десять процентов победы, а остальное — страшные увечья, голод, жестокости, отчаяние, смерть…» — так отмечал он в своей записной книжке.

«Нет, война — это не просто одним махом семерых убивахом», — думал он, глядя на смертельно раненного русского солдата, успевшего выкрикнуть последние слова: «Ой, братцы, убили, ой, смерть моя пришла!» Этому солдату нечем было помочь. Он покружился на месте и упал замертво, откинув ружье.

«Война — это не парадное шествие», — размышлял Верещагин, глядя на сосредоточенные, мужественные лица солдат, стоявших сомкнутым строем, готовых грудью своей закрыть брешь в крепостной стене, но не пустить врага… Впереди отряда — полковник Назаров с обнаженной шашкой. Он в такой же белой холщовой гимнастерке, как и его солдаты, слился с ними, уверен в их самоотверженности. Сделав предостерегающий жест, полковник произнес:

— Пусть войдут!..

Верещагин глядел на полковника, на солдат, готовых победить или умереть, и, понимая неизбежность, сознавая неотвратимую необходимость борьбы, чувствовал в самой безмолвной напряженности приближение смертельной схватки. Ведь он тоже не праздный зритель, и у него наготове штык и на взводе ружейный курок. Быть может, и его не обойдет внезапная смерть…

Бой кончился. Наступило затишье… Около стены, у которой бойцы тесными рядами стояли перед сражением, теперь лежали трупы русских солдат; в пробоине стены и на подступах беспорядочно, кучами нагромождены были убитые воины эмира Бухарского…

«Это называется: «Вошли». Вошли, но не вышли», — я думает Верещагин, глядя, как русские солдаты, расхаживая по верху зубчатой стены, подкарауливают зазевавшихся бухарцев, другие мирно отдыхают, пуская дымок от самокруток, а третьи на носилках несут раненых куда-то подальше от опасности.

«Жуткая тишина, и как это все быстро и просто происходит!» И опять мысль: «Вошли». Верещагин, размышляя над сюжетом картины, внимательно присматривается к окружающим его людям, запоминает детали и ситуации, поспешно рисует в карманном альбоме и представляет себе, как это должно быть в красках на полотне. И тут же другие тревожные думы: «А что если не подоспеет Кауфман? Силы иссякают. Число убитых и раненых возрастает. Командиры — Назаров, Черкасов и особенно этот, Штемпель, заметно падают духом. Нервы у всех напряжены до крайности. Посылали к Кауфману с донесениями храбрецов, но все они пойманы и убиты… Ужели скоро всему конец?..»

За стенами крепости бушевали пожары. Стояла невыносимая жарища, от трупного запаха люди падали в обморок. А в это время вдалеке от Самарканда, под Зера-Булаком, войска Кауфмана разбили бухарцев, и уже было намерением генерала с ходу занять Бухару. Но генерал Головачев уговорил Кауфмана не наступать дальше до тех пор, пока не будет выяснено состояние гарнизона в Самарканде. Обеспокоенный отсутствием известий из Самарканда, Кауфман повернул свое войско обратно. Узнав в пути о безвыходном положении отряда, осажденного в крепости, генерал поспешил ему на помощь. Между тем выбившиеся из сил осажденные потеряли надежду на спасение.

Наконец ловкий и смелый джигит доставил от Кауфмана записку: «Держитесь. Завтра буду у вас».

Осажденные воспрянули духом. Они участили и усилили вылазки, от обороны начали переходить к нападению. И когда в степной дали, в жарких песках, всколыхнулась облаком горячая пыль, бухарцы поняли, что движутся главные силы русских. Отступив от города, они скрылись в горах, граничащих с Персией и Афганистаном. Самарканд горел. Трещали в огне и рушились дома с плоскими крышами, чайханы и лавки. В клубах желтого дыма, возвышаясь над пожарищем, виднелись недоступные пожару огнеупорные купола мечетей, зубчатые верхи минаретов и окруженные зеленью деревьев, расположенные в стороне от жилищ мавзолеи. Выстроив остатки гарнизона, Кауфман поблагодарил солдат и командиров за верность долгу и отвагу. Он распорядился назвать имена отличившихся для представления к награде. Раздались дружные голоса:

— Верещагин!

— Он молодец, храбрец из храбрецов!

Полковник Назаров сказал генералу:

— Так точно, ваше превосходительство, господин Верещагин всех удивил и восхитил своей храбростью. Он заслуживает представления к награде.

— Желание ваше будет удовлетворено, — благосклонно ответил генерал и, позвав к себе в штаб Верещагина, поблагодарил за геройство. Обращаясь к сидевшим штабным офицерам, он приказал подготовить ходатайство в Георгиевскую думу о награждении Верещагина крестом четвертой степени.

Василий Васильевич выслушал генерала с полным равнодушием. На его загоревшем, обросшем черной бородой лице не отразилось ни малейшего признака радости. Совсем не по-боевому он ответил Кауфману:

— Ваше превосходительство, победа-то победой, но досталась она слишком дорогой ценой. Солдаты справедливо роптали — зачем оставлен был на произвол судьбы столь незначительный гарнизон. В этом гарнизоне было около трехсот раненых. Многие из них, напрягая последние силы, погибли с оружием в руках. Ваше превосходительство, господа офицеры, — шапки долой! Память павших почтите вставанием!..

Генерал пожал плечами, но первым встал с походной табуретки, за ним поднялись со скамеек удивленные дерзостью Верещагина офицеры. И как только они сели на свои места, Верещагин сказал более спокойно, обращаясь к Кауфману:

— Будь, ваше превосходительство, наш гарнизон покрепче, эти бухарские головорезы не посмели бы напасть. Не было бы резни, и город не горел бы. Меня, ваше превосходительство, благодарить не за что: на моем месте в минуту опасности так поступил бы каждый. Я — штатский, и мне не к лицу награды… Солдаты, а не