На мгновение Иван Иванович остановился у двери. Перейдя от уличной темноты к комнатной, он ничего не мог различить в узком продолговатом чреве кирхи.

— Кто служит? — Спросил фаворит.

— Иеромонах Платон, — отозвался Воронцов. — Очень образованный молодой человек. Скоро его рукоположение.

В груди у Шувалова защемило. Неужели братство имеет адептов и среди духовных лиц? Почему нет? Когда такое говорили о католиках или о лютеранах это не казалось Ивану Ивановичу противоестественным. Все стремятся к просвещению духа. Но сама мысль о православном священнике-адепте выглядела дикой и оскорбительной. А ведь этого Платона не оставят внизу каким-нибудь нищим деревенским батюшкой. Ему приищут столичный приход, богатых покровителей, сделают духовником «большого вельможи», которых, кстати сказать, сейчас полон храм.

Шувалов оглянулся вокруг. В помещении, кроме него, находилось человек 30, не меньше. Братья первых трех степеней. Фаворит не верил, что всех их притягивает «левая рука». Скорее всего большинство, как и он, было «приглашено» настойчивым приказом орденских начальников. Но даже если происходящее понравится далеко не всем, по окончании службы никто не осмелится гласно выразить протест. Будет нечто, что заставит их молчать. Как заставило когда-то молчать его самого.

Два года назад императрица стала заметно охладевать к Ивану Ивановичу и все больше внимания оказывать кадету Бекетову, скромному юноше без всякого покровительства. Вот тогда-то родные Шувалова впервые привели фаворита на такую мессу. Она служилась за упокой души восходящего царского любимца. Бекетов, конечно, не умер, но через неделю весь с головы до ног покрылся язвами неизвестного происхождения. Брезгливой Елисавет шепнули, будто он подцепил дурную болезнь, и бедняга был удален от двора. А императрица вернула свое расположение тихому Иван Ивановичу.

Впрочем, почему происходящее должно было не понравиться собравшимся? Не все же так щепетильны, как Шувалов. Запах жженого паслена, шедший от паникадил, указывал на то, что братья обрядоначальники позаботились о возбуждающих веществах, от которых реальность теряла жесткие очертания. У Ивана Ивановича уже начинало звенеть в голове. Что же говорить об остальных? Они вдыхали дурман куда дольше и уже впали в сладкий транс. Сизые струйки дыма скользили по церкви, сглаживая очертания молящихся.

Сипло звучал орган. Казалось, что его трубы простужены. Шувалов с трудом узнал в странной, противоестественно-медленной музыке кантату Баха, игравшуюся здесь на необыкновенно низких, утробных басах. Тоненькая флейта, вплетавшаяся в пение церковного инструмента, предавала музыке что-то неуловимо восточное. Сейчас фаворит не знал, точно ли ему неприятны эти звуки.

Он заторможено следил за тусклым, пьющим взгляд действом, разворачивавшимся у него на глазах. Что бы ни произошло, Иван Иванович точно знал, что у него хватит сил только смотреть. Не думая. Не двигаясь с места.

В глубине зала стоял алтарь с положенным на него черным матрацем. Священник в вывороченной наизнанку рясе без рукавов вел службу на латинском языке. Сколько Шувалову хватало знаний, она была оставлена из нескольких католических месс: Святого Духа, Ангельской и заупокойной.

Называлось какое-то имя, но из-за скороговорки фаворит не мог разобрать, чье. Подняв руки вверх, Платон зычным голосом провозглашал: «Даруй ему вечный покой, Господи!» А весь зал дружно подхватывал: «Даруй вечный покой!» Шувалову вдруг представилось, что служат по нему и, торопясь, произносят его имя. От этой нелепой догадки Иван Иванович развеселился и по противоестественности своей реакции понял, что дурман начал действовать.

При очередном выкрике из-за резных дверей за алтарем двое адептов в красных рясах вывели обнаженную женщину. Они помогли ей лечь на матрас, свесив согнутые в коленях ноги и запрокинув голову. В скрещенных руках она держала тонкие черные свечи. Платон поставил на ее впалый живот золотую дароносицу и начал освящение даров.

В его пальцах мелькнули кружочки теста черного и красного цвета. Иван Иванович вспомнил неприятные истории о том, из чего делались такие облатки. Желудевая мука, нечистая женская кровь, кал и мужское семя. Неужели правда? Впрочем сейчас душа не испытывала никакого протеста. Человек идет по пути бесконечных посвящений к абсолютной божественности. Что же странного, если «тело и кровь» Господня оказываются элементами человеческих тел?

Причастие лежало на тонкой белой салфетке, покрывавшей гениталии женщины. Поклонение совершалось ее живородной силе, и всякий раз, когда Платон должен был целовать алтарь, он целовал согнутые колени своей прекрасной помощницы.

Ивану Ивановичу почудилось, что сквозь жалобное блеянье флейты слышится настоящее баранье: бе-е-е. Двое адептов в красном вывели на середину зала маленького белого ягненка и, вскинув его на руки, понесли к алтарю.

Платон поставил у ног женщины глубокую золотую чашу. Шувалов тот час узнал ее. Это была посвятительная орденская чаша, называемая «Кровавой». В ней смешивали вино и несколько капель крови неофита во время принятия нового брата в ложу.

Длинным острым ножом священник перерезал горло барашку, и кровь толчками хлынула в сосуд. Высоко подняв его над головой, Платон провозгласил на всю храмину:

— Агнец, будь столпом силы нашей! Дай нам власть над духами! И заставь их исполнять наши желания! Да будет так!

После чего, макнув палец в чашу, он нарисовал на лбу, груди и коленях женщины по алому кресту и начал обходить зал, окропляя присутствующих.

— Да будет кровь Агнца на нас и наших детях! — Хором отвечали все на его благословение.

Затем Платон повернулся к пастве спиной, взял женщину на алтаре за бедра, раздвинул их и решительно овладел ею.

— Теперь сподобьтесь и вы, братья, — провозгласил он, опуская рясу.

Вереница молящихся потянулась к причастию. Священник протягивал каждому черную или красную облатку, смотря по чину адепта, и вливал в рот с золотой ложки «вино», как обычный церковный кагор. Затем отступал от алтаря, пропуская каждого для «полного соединения с богом».

Судя по движениям братьев, все они вели себя крайне сдержанно. Шувалов пристроился в самом конце. Он надеялся, что к моменту причастия дурман окончательно овладеет его головой, избавив от стыда и гадливости. Однако паслен — не самая сильная травка — его действие краткосрочно. Когда фаворит подошел к алтарю, мозги почти продуло. Платон на ложке протянул ему черный бесформенный «хлеб», размоченный в «вине». Проглотить все это без сильного горлового спазма было невозможно. Ивану Ивановичу показалось, что его сейчас вырвет, но стоявший рядом иеромонах обратился к фавориту с едва скрываемой усмешкой:

— Был бы ты холоден или горяч. Но как ты ни холоден, ни горяч, то изблюю тебя из уст своих.

Евангельские слова прозвучали здесь такой издевкой, что Шувалов едва справился с желанием разрыдаться. Он помнил, что жженая травка до нельзя обостряет чувства, и там, где раньше достаточно было поморщиться, сейчас хотелось устроить истерику с битьем мебели.