Как рассказал полковнику Селезню военный комендант города, многих членов семей комсостава Красной армии немцы арестовали и прогнали через весь город к железнодорожному вокзалу, перед своим отступлением погрузили их в телятники.

Полковник Селезень нашел свой дом. Он оказался наполовину разрушен. В половине, где он жил до войны с семьей, все окна были выбиты, а двери сорваны с петель. Пожилая соседка из одноэтажного дома, стоявшего невдалеке от пятиэтажного, узнала доктора, у которого лечилась перед войной.

— Своими глазами видела, — рассказала она, — как из вашего дома все семьи командиров Красной армии выгоняли и гнали их на вокзал. Видела вашу жену и сына.

Полковник Селезень отправился на вокзал, разыскал железнодорожника, который видел, как женщинами с детишками набивали скотовозные вагоны и как целый эшелон погнали в сторону Полтавы. По грунтовой дороге, изрытой воронками от снарядов и авиабомб, полковник Селезень поехал на машине параллельно железной дороге в сторону Полтавы. Проехал чуть более 30 километров и невдалеке от населенного пункта со странным названием Кобыляки на полустанке увидел остовы сгоревших вагонов. Около сотни пехотинцев в противогазах, вооружившись носилками, перетаскивали обгоревшие останки и пепел, остававшиеся от людей, к огромной траншее, вырытой в чистом поле для захоронения. В воздухе за многие сотни метров от этого места висел тяжелый запах горелой человечины.

Командовавший батальоном (или, может быть, ротой) пехотинцев, выполнявшей эту скорбную работу, сказал полковнику, что ему приказано не зарывать траншею, пока на место не прибудет правительственная комиссия. Она должна подготовить все необходимые документы, свидетельствующие о варварском преступлении, совершенном гитлеровскими войсками СС при отступлении из Харькова.

Полковнику Селезню не осталось ничего, кроме как пройтись вдоль траншеи с останками, вынуть чистый носовой платок, осколком снаряда набрать малую горстку пепла, туго завязать платок и положить его в свой планшет.

— Вот небольшая частица того, что оставили мне от моей любимой жены Татьяны Григорьевны и сына Володи фашистские нелюди, — закончил свой печальный рассказ полковник.

Прошло двадцать три месяца с того дня, когда я покинул Макеевку, и с тех пор — ни слова, ни полслова ни от родителей, ни от Майка, ни от его жены Кати, ни от Джона. То, что мама, Пап, Майк, Катя и Валерик не смогли эвакуироваться из Макеевки и остались на территории, оккупированной немцами, я узнал из сообщений Совинформбюро. С тех пор каждый божий день я мысленно возвращался туда, в Донбасс, в Макеевку, в Совколонию, на второй этаж 36-квартирного дома. Чтобы мы жили хотя бы в относительном комфорте, мой Пап потратил более трех лет, добиваясь у советских бюрократов, чтобы в дом наконец провели водопровод и закончили в нем оборудовать кочегарку для отопления и для подачи горячей воды в квартиры.

Часто я вспоминал слова мамы перед моим отъездом из Макеевки в Актюбинск:

— Да хранят тебя, Никки, Всевышний и Пресвятая Дева Мария. Я буду молить их о тебе каждый божий день! — И после прощальных поцелуев, как обычно, она произнесла на английском: «God bless you, my dear sunny boy!» («Благослови тебя Господь, мой солнечный мальчик!»).

А Пап решил меня проводить до самой калитки и попрощаться со мной тет-а-тет. То, что он мне сказал, я буду помнить до последнего дня моей жизни. Своими мощными ручищами сталевара Пап взял меня крепко за плечи, долго-долго смотрел мне прямо в глаза, готовясь сказать мне что-то очень важное, и наконец произнес:

— Сердце мне подсказывает, мы больше с тобой… не увидимся! Прости и прощай, Никки!

Сказав это, Пап резко отвернулся и быстро ушел в подъезд. Я понял: он не хотел, чтобы я увидел его слезы. Зря! Я бы и так не смог их разглядеть, так как у самого у меня глаза были мокрые… С вещмешком за спиной я брел 3 километра до макеевской станции Унион, и из головы у меня не выходило: «Прости и прощай… прости и прощай, Никки!»

Об отце, о маме, о Майке, Кате и Валерике я часто думал по дороге в Актюбинск, в самом Актюбинске, в московской партизанской школе и теперь — на фронте. Я не знал, живы ли мои родные, не знал, как они добывают себе пропитание в оккупации. Я не знал ничего о Джоне — остался ли он в Одессе, где учился в художественном училище, или же успел эвакуироваться из нее перед приходом немецких и румынских оккупантов.

Мои тяжелые мысли-воспоминания были прерваны приходом моего верного ангела-хранителя, моей Принцессы Оксаны. Она держала руки за спиной. Что-то мне принесла. Сюрприз какой-то.

— Угадай, что у меня в руках? — произнесла она с загадочной улыбкой на лице.

Я мгновенно ответил наобум:

— Письмо!

— Верно! Но откуда, Николасик?

— Из Москвы! — ответил я и сразу подумал: неужели генерал Рокоссовский, разговаривая со своей дочерью Ад ой, сказал ей, что перед Курской битвой встретил ее партнера по чудесному вальсу-бостону? Неужели письмо от нее?

— Нет, письмо не из Москвы. Ты не угадал.

— Из Актюбинска! — выпалил я и подумал: наверняка от дяди Родиона или же от той стервы и сексотки — кассирши Татьяны из кинотеатра «Культ-Фронт».

— Нет, опять не угадал, — сказала Оксана.

— Неужели из Макеевки? — вскрикнул я.

— Да, Николасик, письмо от Майка!

Она протянула мне письмо, но я его сразу взять не смог. У меня руки задрожали, как тогда, перед танковой атакой… Если какой-нибудь командир танка скажет вам, что после того, как он услышал в наушниках команду: «В атаку!» или «Вперед!», не задрожали руки, знайте, что врет! Но это к слову… А тогда я подумал о другом: почему письмо письмо от Майка, почему написал не Пап?

Принцесса увидела, как у меня затряслись руки, и все поняла.

— Ты хочешь, чтобы я его для тебя открыла?

— Да, да! — ответил я, волнуясь и нервничая. — Открой и покажи мне поближе, чей там почерк.

Оксана вскрыла конверт, показала письмо мне.

— У твоего старшего брата красивый почерк, — сказала она, — как в учебниках по каллиграфии.

Она протянула мне письмо, но у меня руки все еще ходили ходуном.

— Да, — ответил я. — Это почерк Майка, но читать я не могу. Прочти его для меня. Только, пожалуйста, читай медленно.

«Дорогой наш и горячо любимый Никки! В конце ноября 1941 года, сразу после твоего отъезда в Актюбинск, наш дорогой Пап, как ты, Джон и я называли его, на заводе имени Кирова был назначен в бригаду, которая демонтировала и отгружала в Нижний Тагил оборудование американского стана-350. Работал он там и днем и ночью и редко приходил домой. Но когда немцы были уже на станции Ясиноватая, он ушел на работу и не вернулся. Все мои и Катины поиски, розыски и опросы других рабочих ни к чему не привели. Единственное, что подозреваем мы с Катей и мамой, — он погиб там, на месте, где шел демонтаж стана…»