Мужики, свои же крепостные из Русавьев и Рутков, грабили службы. Одни тянули к подводам кули с зерном; другие катили бочата с вином и разносолами; третьи, увешанные хомутами, тащили из конюшни охапки сыромятных кож, упряжь, сёдла; четвёртые радовались серпам, цепам, косам, плугам и прочим добротным орудиям; пятые, надрывно хрипя и скаля белые зубы, дико сквернословя не то от радости, не то от натуги, вытаскивали из лямуса сундук за сундуком, камнями сбивали с них замки и рылись в содержимом — по большей части, старинном тряпье, ни на что уж не годном, и собрании всякой мелочи, осевшей здесь за ненадобностью в течение полутора столетии; кто-то присмотрел новые колёса, кому-то понравилась тачка, кому-то — кусок стекла; бородач, похожий на цыгана, хохоча и жадно зыркая туда-сюда глазищами, громыхал по двору листом кровельного железа. Толпа набежала: увесистым полешком выбили у винной бочки днище. И закрутилась кутерьма!..

Александр Модестович, видя эту вакханалию, поначалу очень обозлился, но потом припомнил слова, вычитанные из Плутарха: «Что же удивительного, что один день в четыре года они умеют быть справедливыми?», и злость его прошла. И хотя слова эти были сказаны совсем по иному поводу, Александру Модестовичу они показались как нельзя более кстати именно сейчас и именно в связи с той сценой, какая представилась его очам. Он подумал, что уж коли суждено всему пойти прахом, то пускай прах этот прилипнет к рукам своих же мужиков, имеющих на него заслуженные права, в отличие от какого-нибудь иноземца с загребущими руками и бездонным ранцем. И не стал вмешиваться.

Однако Александру Модестовичу не удалось остаться незамеченным. Один из мужиков, из тех, что были потрезвее прочих, узнал его; сначала как будто смутился, сделал движение скрыться за амбаром, но потом укрепился духом и даже поимел дерзновение приблизиться и заговорить:

— Беги отсюда, барин! Беги от греха, не смотри. Сегодня у мужиков праздник!.. — говорил так, не снимая шапки и не кланяясь по заведённому обычаю. — Ты добрый барин, знаю. Людей лечил. И батюшка твой добрый. Да мужику ведь и на вас, на добрых, обидеться — раз плюнуть. Свобода...

Ничего не ответил ему Александр Модестович. И Черевичника остановил, когда тот, возмущённый, рванул с плеча ружьё. Взобрался в седло, развернул коня. Отъезжая, ладонью вытирал слёзы, не оглядывался. Чувствовал, как греет ему спину дом — его горящий дом, последний раз греет.

Пламя пожарища ещё целую версту освещало им путь, и с версту ещё был слышен рёв бесов, пляшущих на углях, треск рушащейся кровли, разваливающихся стен и пьяные крики мужиков. Когда же за удалённостью этот шум стал стихать, Александр Модестович и Черевичник услышали барабанный бой. Он доносился спереди, от тракта. В сгустившихся сумерках увидели мелькающие за лесом огни; глазам не поверили — так много их было. Едва барабаны замолчали, как тут же застучали топоры — десятки, сотни топоров. Причём эхо ещё приумножило их число, и топоры, казалось, стучали отовсюду: вдоль тракта валили дерево за деревом, и вгрызались в основание брамы, и хозяйничали в парке, и слева, на покрытых туманом болотах, находилось им дело — стук да стук; будто сами собой, топоры взбирались на колокольню, и на каждой ступени — стук-стук; один раз они ударили и по колоколу — он ответил им тревожным продолжительным гулом; и из-за Двины, из бледно-розовой закатной дали стучали топоры; они стучали у Александра Модестовича в висках. Это французская армия располагалась на привал.

Со стороны Александра Модестовича было более чем легкомысленно показываться сейчас на тракте. Но очень уж хотелось взглянуть, велики ли полки Бонапарта. И ещё мелькнула мысль — не доведётся ли увидеть самого Бонапарта, хотя бы издали, в неверном свете костров; какой он, победитель и повелитель Европы? какой он, смертный, которого все боятся?.. Александр Модестович и Черевичник спешились и, укрыв лошадей в лощине, заросшей орешником, потихоньку взобрались на тот пригорок, с коего Александр Модестович ещё днём осматривал тракт. Спрятались они как раз вовремя, ибо четверо рейтаров, оживлённо переговариваясь и смеясь, проскакали по дороге к поместью, — вероятно, французы выносили сторожевые посты, а может, рассылали фуражиров (здесь не лишним будет ещё раз оговориться: Александр Модестович — человек до мозга костей цивильный, и если он видел четверых рейтаров, с немецкого — всадников, то это вполне могли быть и гусары, и егеря, и кирасиры, и польские уланы; автору же такая неосведомлённость героя лишь значительно облегчает задачу). То, что далее представилось глазам Александра Модестовича, могло впечатлить кого угодно; даже человеку, повидавшему виды на своём веку и бывавшему свидетелем разных чудес, не удалось бы остаться равнодушным к сему грандиозному зрелищу. Млечный Путь лёг на землю. Море, осиянное небесами, заплескалось у ног. Порождение человеческого тщеславия, второе после Вавилона, величие человеческого духа и человеческое же неразумие в едином образе, открытый вызов Господу — вот что такое была «большая армия» Наполеона даже на заурядном бивуаке... Это были мириады огней от окоёма до окоёма, и мириады дымов, и люди-песок, и табуны лошадей, и стада овец и коров, это были шалаши, палатки, шатры военачальников, ряды экипажей и фур, сверкающие повсюду лакированные кирасы и кокарды, тут и там пушки, зарядные ящики, сёдла на козлах, знамёна, пирамиды ружей... и над всем этим, как гуд над осиным гнездом, звучал неослабевающий разноязыкий говор[30].

Александр Модестович наблюдал неприятельский лагерь около часа, пока Черевичник, также зачарованный всё это время необычным зрелищем, вдруг не спохватился и не вспомнил, что обещал Елизавете Алексеевне присматривать за молодым барином и не допускать его до чрезвычайных обстоятельств. Черевичник потянул Александра Модестовича за рукав и молвил, что завтра ехать на Витебск будет много опасней, нежели сегодня, прямо сейчас. На что Александр Модестович сделал удивлённое лицо, — его было хорошо видно в отблесках костров, — и сказал, что на Витебск он ехать отнюдь не собирается, во всяком случае, в ближайшие дни.

— Куда же хочет ехать барин? — оборвалось у Черевичника сердце.

— На Полоцк, мой друг. Пшебыльскому Полоцка не миновать. Значит, и нам в ту сторону, — и, с минуту поразмыслив, раздражённо добавил: — Ужели вы все думаете, что после случившегося мне будет в Петербурге спокойно? Ужели вы думаете, что влиятельный дед мой, генерал Бекасов, воздействует и на сердце моё? Кого в таком случае вы во мне видите?..

В недавнем безмятежном прошлом проехать пятьдесят вёрст до Полоцка не составляло особого труда. Коляска, запряжённая парой резвых коней, покрывала оное расстояние за несколько часов. Конечно, это время значительно меньше, чем то, какое, к примеру, необходимо иному набожному служке, чтобы сотворить молитву, но и вполне достаточное, чтобы переварить плотный завтрак, или написать одну бессмертную строку, или захватить без единого выстрела крупный город вроде Ковно... Не много и не мало... Но так было прежде. Ныне же Александр Модестович и Черевичник едва осилили сей конец за три дня. Весь путь они проделали, не показываясь из лесу, преодолевая буреломы и топи, продираясь сквозь такую глухую чащобу, какую и описать мудрено; можно лишь свидетельствовать, что прежде ни Александр Модестович, ни Черевичник такой глухомани не видывали, ибо большей частью ходили дорогами и тропками, и пока они плутали в этих сказочных дебрях, не видя над головой солнца и с трудом различая стороны света, их не однажды пробирал нешуточный страх.