Я вздохнул:

— Прости, батюшка, обознался, выходит… Мясца бы мне купить. Вот тот кусочек…

Того мига, на который торговец отвёл свой напряжённый взгляд, чтобы оглянуться на висящую за ним кобылью ногу, мне хватило: я невзначай прижал его руку с зажатым тесаком к столешнице, а у самого его живота очутился мой нож, по размерам самую малость уступавший средней величины мечу. Со стороны могло показаться, что покупатель и продавец о чём-то сговариваются с ухо на ухо. Обычное дело…

— Ножик опусти и шагай в лавку, — прошипел я. — Да не вздумай клёкот поднимать, степной орёл: я не один.

В леднике было сыро и зябко, пахло прелой соломой, которой укрывалось переложенное льдом мясо. Косой луч солнца из слухового оконца прорезал полумрак клети и падал на пол между наших ног. В луче кружились пылинки, поднятые с соломы.

— Так говоришь, ты не тот Тархай, которого эмир Кавгадый оставил ханскую сестру Кончаку охранять?

— Я не…я… — татарин затравлено посмотрел на меня. — Убьют меня, господин. Зачем я тебе?

— Ну, слава Богу, по глазам вижу, вспомнил, кто ты есть. Теперь и привет, который я тебе принёс от Салгар, по месту попадёт. Убить тебя не убьют, ибо я о нашей встрече никому не расскажу. Так что ты ещё не один табун по фунтам распродашь. Если, конечно, не откажешься со мной поговорить.

Кадык под пергаментной кожей торговца дважды прокатился вверх-вниз:

— Я скажу.

— Вот что более всего мне любопытно: это кто тебя поил той ночью как княгине Кончаке кончаться?

— Десятский Лавр, начальник караула… Сторожам тоже подали.

— Им-то хоть бы что, а ты к утру в дымину накачался…

— Татарин мало-мало пьет. Сама не помню…

— Частенько вы с Лаврушкой-начальником выпивали?

— Один раз только.

— А утром было что?

— Я не знай. Я в тюрьма просыпался. Говорят — за то, что Кончака-хатунь помирал. Как помирал, зачем помирал? А помирал, говорят…

Татарин сокрушённо вздохнул и швыркнул носом. Легкая испарина покрыла его лоб: боится, видать.

— Как же ты из колодок выбрался?

— Однако просидел десять, двадцать дней, Лавр пришла. И с ним ещё один — Микул-боярин. Говорят: душа у нас добрый. Говорят: будешь лавка торговать, только молчи. Никому не скажи как вина пил.

— Лавка эта чья?

— Мой лавка.

— У-у-у, вот, значит, как с нужными людьми пить! Молодец! Слушай, Салгар девчонку свою рожала ещё до тебя? Ну, до того как тебя прислуживать Кончаке прислали?

— До того, до того… Мой пришёл, девка большой был — один, два, три день. Тархай любит маленький Янжима. И Кончака любил Янжима.

— Кто это — Янжима?

— Салгар — большой, Янжима — маленький. Дочка.

— Ты, мужичок, ничего не путаешь? Сколько у Салгар детишек было?

— Один. Янжима.

На мгновение я засомневался в окружающем мире. Я хорошо знал способность многих сумасшедших убеждать собеседника в своей правоте. Помнится, жил у нас в селе Ваня-Дудка, так ему всё время чудилось, что он — разведчик Великого хана. И ведь грамоту разумел, паразит. А потому редкий год он не пытался с кем-нибудь из проезжих переслать в Орду бересту, в которой он, Дудка, мелкими буквами доносил обо всех творящихся в селе безобразиях. Грамотки те под громкий хохот читали вечером на гульбищах, и из них деревня узнавала тайну отцовства всех девятерых детишек разбитной Дуськи-Гулёны и более крупные тайны, вроде той, кто стянул старый хомут со двора старосты. Разоблачённые сельчане не раз бивали Дудку. Но это только укрепляло его уверенность в том, что он истинный разведчик во вражеском стане. Стоило подойти к Ваньке и, сделав серьёзное лицо, заговорщически передать привет от хана Менгу, как он проникался к тебе полным доверием.

«Я — друг хана. Он обещался мне прислать войско. К Успенью подойдут!» — шептал несчастный дурачок и смотрел на тебя такими ясными, чистыми глазами, что не поверить ему хотя бы на самый краткий миг, ты не мог. После знакомства с такой мощной убеждённостью всегда требовалось время, чтобы прийти в себя и перестать задаваться вопросом: «А кто из нас сумасшедший?». Нечто подобное я испытал и в этот раз, держа за шиворот невесомого татарина.

— Янжима?

— Янжима.

— Угу. Пускай будет так. Ты говоришь, Кончака любила малышку? Они втроём в одной комнате жили?

— Да, да… Кончака, Салгар, Янжима. Сначала хорошо жили, потом мал-мал плохо. Сал-гар говорила: «Зачем Кирсан убил?» Из-за твой князь Юрий убил! Кончака ругал её, кричал, Сал-гар плакал. Кончака выгонял её, она на лавке в коридор спал.

— Ладно. Слушай, а Салгар всегда ту еду, что им приносили, первой пробовала?

— Я не знай. Мне Кавгадый сказал, я пробовал. А в то утро я спал.

— Знаю, знаю. Пил, спал, проснулся — тюрьма.

Тархай тяжко вздохнул и пожал плечами. Я сунул свой нож за голенище, поднёс к носу татарина кулак, сказал «тс-с-с» и выбрался из ледника. На торговой улице всё также шумела и суетилась разношёрстая толпа покупателей. И кто-то из них уже успел поживиться: на перекладине, где прежде висел двухпудовый окорок, теперь сиротливо трепыхался на ласковом майском ветерке остаток обрезанной бечёвки.

— Чисто сработано! — я обернулся к вышедшему следом за мной Тархаю и показал на обрезок. — Ну, ничего, дружище. Надеюсь, это единственный урон, который ты понёс от меня. Ты, главное, сам никому не рассказывай про нашу встречу.

Пока растерянный татарин озирался по сторонам, надеясь узреть вора, уносившего приметную добычу, я смешался с толпой и нырнул в ближайший закоулок между лавками.

На становище я возвращался в большой задумчивости.

Янжима… Почему Салгар солгала, не назвав настоящее имя дочери? Почему она выжила? Неужели была в сговоре с этими ублюдками? В это верить не хотелось. Вообще, надо признать, в Салгар было что-то необычное, какая-то внутренняя уверенность, позволявшая ей держаться даже с нами, мужиками, на равных. Может быть, она осознавала свою красоту, которая магически действовала на окружающих мужчин, укрощая даже самых необузданных. Может быть, сказывались годы, проведённые на положении ханской любимицы? Если почестному, в женской натуре я знатоком не был. А мои победы над этим племенем сводились к одной-единственной Машке, дочери хромого Ягана, моей односельчанке и товарке по детским играм. Когда-то, совсем малышами, мы вместе гоняли гусей на реку, вместе ходили по грибы и ягоды в ближайший березняк, ловили пёстрых пескарей возле мельничной плотины, а то и купались голышом, нимало не стесняясь друг дружки. Единственное, что всегда огорчало Машутку — отсутствие у неё того, что делает мальчика мальчиком. «А у меня тут ничего нет!» — с грустью и завистью говорила она, указывая на припухлость между ножонками. «Может, вырастет?» — утешал я её на правах старшего. Я был на три года взрослее.