— Как же так, — снова и снова твердила княжна. — Проклятая татарка даже после смерти снова встала меж нами. Ведь уже всё было решено… И потом: ты же — Великий князь!

— Великим князем я по-настоящему ещё не стал, — лицо Юрия Даниловича посуровело. — Пока по этой земле ходит тверской Михаил, мне успокаиваться рано.

— Ну почему вам, мужчинам, мало только любви, вам подавай и власть… Ведь и твоя женитьба на Кончаке ничего не изменила. Ты даже стал дальше от меня.

— Ты люба мне, как и прежде, — Юрий жёсткой рукой до боли сжал подбородок женщины, заглянул в зрачки. — А в той женитьбе, сама знаешь, я был не волен. Этого захотел сам Великий хан. Мог ли я отказаться?

— Да, мог ли ты отказаться? — с горечью повторила Ирина. — Тем более, когда в приданое предлагался и ярлык на владимирское княжение.

Князь Юрий, отпустив женщину, тягостно молчал. Она ласково прилегла щекой на каменную спину:

— Я не упрекаю, желанный мой. Не сердись. Я понимаю, так вы устроены. Все другие мужчины того хуже: думаешь, с чего бы это папенька мой, напропалую отказывает всем князьям-женихам? И с чего бы он отпустил меня этой зимой в Москву? «Проведай, дочка, как там в новокупленном сельце под Москвой хозяйство идёт…». Да нужно ему сто лет это сельцо! Ему только надо, чтобы я поближе к тебе была. Надеется: вдруг в родню к Великому князю попадёт! И Матвея всё поближе к тебе норовит пристроить… Но пойми и ты: сколько я пережила! Легко ли было мне знать, что волей ли, неволей, но ты — с другой! Я была готова сделать всё, но не отдать тебя сопернице.

Князь, отмякая душой и успокаиваясь, вновь обнял женщину.

— Знаешь, по зиме я и к колдунье ходила. Живёт в моем селе подмосковном бабка-знахарка, Евдокией звать. На всю округа знаменита. Ох, да ведь я писала тебе о ней!

Юрий Данилович кивнул: «Помню…».

— Евдокия меня тогда успокоила, — ластясь, продолжала речь княжна. — Погадала старуха, говорит: «Не кручинься, дева, вижу вас с милым вместе. А у разлучницы вашей век короток будет!» Вот и сбылось, да не всё.

— Всё сбудется! — Юрий спрыгнул с лежанки, стоял перед ней весь собранный, твёрдый, такой, каким она полюбила его. — Всё сбудется: я и митрополита Петра обломаю, дай срок. А не согласится — так ведь и он не вечен.

Проотдыхал я, возвращаясь от Тархая, на поляне долго. Догорел вечер, когда я добрёл до нашей землянки. Всё было так же как вчера, когда я покидал это место. Только не курился костёр.

— А вот и я! — я спустился по двум приступкам в сумрак землянки. И в тот же миг чья-то жёсткая рука обвила мою шею, а спину кольнуло острое лезвие.

— Тебя и ждём! — прозвучал насмешливый голос. Плотный холщовый мешок опустился на мою голову. Всё произошло так неожиданно, что к отпору я был совсем не готов. Мой недруг вытянул меня наверх, при этом каждый шаг отдавался мне уколами ножа под лопатку.

— Вяжите, — произнёс смутно знакомый голос. И меня, действительно, связали. А затем откуда-то появились лошади, меня перекинули через круп одной из них, и маленький отряд двинулся в путь. По голосам я мог догадаться, что похитителей было человек пять-шесть. Но видеть их не мог: мешка с головы не сняли. Остро пахло конским потом, лошадка подо мной иногда оступалась, иногда по моим ногам и голове больно хлестали ветки кустов. В лесу, должно быть, стояла полная темень. Однако мы двигались, и, в конце концов, я совсем потерял счёт времени. Очень болели стянутые за спиной локти, а от тряски и хлопков по животу начинало подташнивать. Мутило и от унизительной беспомощности.

Наконец караван остановился. Меня стянули с конской спины, ноги мои подогнулись и я упал на землю.

— Тащите его к остальным, мешкать не будем, сразу начнём.

Так грубо со мной давненько не обращались. Исключая, конечно, тот памятный случай, когда наша коломенская артель потерпела полный разгром от владимирской, и меня зажали между лабазами четверо дюжих каменщиков. С тех пор я глубоко осуждаю привычку бить человека ногами…

Несколько рук подхватывают меня, и я плыву в могильной мгле. Недолгий заплыв заканчивается, когда меня поворачивают стоймя и опять начинают вязать. На этот раз прикручивают, похоже или к столбу или к дереву. С меня стягивают колпак, и первое время я вижу перед собой только пламя огромного костра. Между ним и мной стоят несколько человек. Ни лиц, ни званий их различить невозможно — слишком ярок огонь и слишком черны тени. Похоже, это воины, блики от огня дрожат на рукоятях мечей и железных наплечьях. Тот, что стоит в середине цепи, делает несколько шагов ко мне. Полы длинного, ниже пят, балахона в который он обряжен, раздуваются от движения, делая его похожим на большую летучую мышь. Тень подошедшего падает мне на лицо, так гораздо легче смотреть. Я узнаю его, но рассудок отказывается верить в очевидное. Неужели весь этот бред происходит наяву?

— Узнал, мечник?

Узнал. Передо мной стоит тот, кого я видел прежде в образе смиренного старца.

— Отец Сильвестр?

— Кому отец, кому волхв Ратибор. А для тебя я сейчас твоя судьба и твоя смерть. А, может, твоя надежда. Ты оглядись, оглядись вокруг-то…

Старец, или уж не знаю, кто он там, делает знак, и в руке каждого из стоящих в цепи воинов вспыхивают факелы. Они расходятся, встают полукругом, и я вижу небольшую ровную поляну, со всех сторон огороженную огромными каменными глыбами в два человечьих роста высотой. Над кольцом каменной изгороди низко нависает кольцо тяжёлых ветвей, что почти смыкаются над поляной, оставляя только маленький просвет над пылающим в её середине костром. Становится светлее: в углублениях на каменных стенах загораются в два ряда масляные плошки. Я обвожу взглядом все мрачное великолепие обстановки. Сердце останавливается: по обе руки от моего столба вкопаны грубо сколоченные из толстых брёвен кресты. Три из них заняты — к их основаниям таким же способом, как это проделано со мной, крепко привязаны люди. Я вижу Салгар, деда Тимофея и … этого не может быть! Вместо Корнея, как мне почудилось в первое мгновение, к дальнему бревну прикручена особа самого московского посланника боярина Романа! Вот те на…

У боярина потрёпанный и жалкий вид: безумные вытаращенные глаза, всклоченная борода и нараспашь разинутый рот, куда забит туго скрученный тряпичный кляп. Такие же тряпки затыкают рты у деда Тимофея и Салгар. В широко раскрытых глазах женщины застыл ужас, она смотрит на меня, но не уверен, что узнаёт. Из носа татарки тонкой струйкой сочится кровь, капли сбегают по подбородку, падают и чертят по подолу сарафана длинные извилистые следы. Похоже, вражьей силе пришлось немало попотеть, пока они стреножили бунтарку. Только старый бобыль, привязанный справа, сохраняет сколь-нибудь человеческий образ. Дед пытается выплюнуть противную затычку, мотает лысой головой, а когда это ему не удаётся, начинает подмигивать мне попеременно обоими глазами.

Жуть происходящего не укладывается в моей голове. Я испытываю полную умственную вялость и только самым краешком неповинующегося сознания отмечаю, что с нами на празднике общего помешательства нет князя Корнея.