Он болтал ногами, и мы были как дети. В этом было что- то такое сильное... Такое, от чего у меня перехватило горло, и я вспомнил всех тех, кого уже начал забывать здесь. Прабабушку вспомнил, отца, мать вспомнил, Надю-сухоручку...

И себя маленького увидел. Тогда, в подвале, когда Надька гладила меня по голове...

Саф, - - - сказал я. - - - Саф - - - Я напишу ей - - - Ты только не стесняйся, Саф - - - Меня не стесняйся - - - Ты встань - - - - - - И просто стой - - - А я буду смотреть на тебя и напишу ей - - - Я ей отправлю твое тело - - -

Сафа встал и удивленно заморгал.

- - - Е-е-е, ты не пидор, случайно?! - - - скривился он. - - - Странный ты, Фриц - - - Как псих - - -

И он закрыл руками свою грудь. Обнял себя, как девушки обнимают.

- - - Хули ты на меня так смотришь! - - - Убери глаза свои! - - - рассвирепел он.

- - - Сафа - - - Подожди, - - - сказал я, боясь, что, если он меня ударит, мы не сможем больше быть так, как теперь. - - - Не бей только - - - Я смотрю просто так - - - просто смотрю - - - просто - - - на твое тело - - - просто красивое тело - - - у меня не грязные глаза, Саф - - -

И я начал говорить ему... С самого начала... С самого- самого-самого начала...

Про прабабушку, про серебро, про тело свое и про тела другие, про отца и про деда... Про все. Про все, о чем молчал до этого...

Я стал только глазами... Только глазами, которые смотрели на Сафу, на сушилку, на сапоги и на трубы... На всю нашу жизнь сейчас... На всех, кто спал в этот момент, в эту полночь... На все наши головы на подушках...

Я стал просто глазами, которые смотрели на все это с любовью.

Я снова летал над разбомбленными городами... С улыбкой снова летал над руинами...

И если бы вошел сейчас кто-то и я знал бы, что он пырнет меня заточенным надфилем...

Или раком поставит... Или скажет: "На колени! Соси, сука!" И я с радостью и спокойно, улыбнувшись, подставлю ему бок. И опущусь на колени.

И раскрою его ширинку на одной белой пуговице и с нежностью и вседозволенностью впущу в свой рот его член...

И вот от этой нежности, от этой вседозволенности, от этого покоя, который смотрит не мигая на самые странные вещи в мире, я и остановился.

Сафа смотрел на меня. Его глаза были огромны.

- - - Еб твою мать! - - - заорал он. - - - Еб твою в душу Христа мать!!! - - - Ну зачем - - - Зачем ты мне все это рассказал - - - Зачем?! - - - Что ты вылупил глаза свои?! - - - орал он. - - - Не смотри на меня! - - - Не смотри на меня так! - - -

Я вдруг подумал, что он может меня убить. Я заметил, как он сжал кулаки.

У меня перехватило дыхание. Сафа был бешеный.

- - - Да тебя даже бить нельзя, - - - услышал я его тихий голос. Его тихий голос. - - - Противно бить - - - Ты совсем опущенный - - -

Сафа был спокоен. Он усмехался. Кулаки разжались.

- - - Да, ты совсем, - - - и он сплюнул на пол, - - - совсем - - - хуй знает что, - - - он усмехнулся, - - - я тебе завидую - - - ты ебанутый или притворяешься - - - но - - - тебя и бить-то нельзя - - - а теперь - - - теперь - - - иди на хуй - - - спать - - -

Он закрыл лицо руками и сгорбившись сел в угол...

Я стоял как с луны только что рухнул.

Я молчал. И тут раздались шаги нашего старшины. Нашего Командора. Через секунду он орал: "Р-р-рота-а-а! Подъем! Онанисты! Волосы на ладонях вырастут!!!"

Мы просидели в сушилке всю ночь.

Одеваясь, я понял, что люблю Сафу. Наклонившись к сапогам, я повернулся к его кровати. Он стоял спиной ко мне, медленно заправляя постель.

Обернувшись, он быстро нашел мои глаза. Мы обменялись взглядами и снова занялись службой.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - Фриц - - - Фриц - - -

Услышал я в одну из ночей. Это было уже после госпиталя. Когда ворвались в казарму пьяные хохлы-дембеля.

Наши табуретки были сбиты по три. Тяжелые.

Вот этими табуретками в реве и крике мы получали... Кто чем наружу спал, тот и получил...

Сафа и трое чеченцев схватили кто что с пожарного щита...

Я очнулся от того, что пресс весом со вселенную опустился мне на правое ухо. И я снова отключился.

Хохлов отбили. В основном отделались испугом. Саньку из Питера хохлы почему-то хотели кастрировать. У Сафы было разорвана вся роба.

Маленький чеченец Алик стал похож на кусок мяса. На прихрамывающий кусок мяса. Ему вышибли передние зубы. А я оглох на правое ухо. И почему-то крови было много. Вся подушка и морда.

Потом месяца три, как старик, наклонялся и переспрашивал. Но ничего.

Научился потом навсегда занимать позицию так, чтоб левым ухом работать.

Суки-офицеры, мы их так потом и называли - "суки", только грустно рассматривали нас. Кругами ходили. Качали головами в фуражках. И все.

В госпитале было сначала ничего не слышно, а потом весело. И с каждым днем все веселее и веселее.

Один танкист слева орал по ночам.

"Я танкист! Я танкист! Я танкист!!!!!"

Даже я просыпался. Хотя и ложился глухим ухом вверх. Мы его успокаивали. "Ты - танкист... Ты танкист... Великий танкист... Все нормально... Ты настоящий танкист... Все в порядке... Спи! Сука!!!"

После шести раз за ночь мы уже не вставали. Только мечтали, чтоб хоть другое орал что-нибудь. Например, что он - парашютист. Но он был танкист, бедняга...

Снотворного здоровенная медсестра нам не давала. "Только для танкиста", - говорила сурово и протягивала ему под нос огромную, как скамейка, ладонь. На ней лежали три таблетки.

Великий танкист упрямился. Он не хотел быть спокойным.

Медсестра, один тип, который уже год ковырял себе задницу, чтоб остаться здесь, я - вот все втроем мы его уговаривали.

Я ему рассказывал сказки о Великом танкисте и его Великом танке.

Он слушал, стервец, с закрытым ртом. Не хотел открывать рот. Раньше, когда открывал, то медсестра забрасывала таблетки. Теперь он научился слушать с закрытым ртом.

Когда медсестра Тамара не выдерживала, она просто брала Великого танкиста на руки. Подносила к окну. Молча. Тогда он соглашался выпить таблетки.

Мы ее упрашивали: "Ну и пусть орет... пусть... А мы выпьем и хоть поспим нормально... А он пусть орет... Сам ведь не слышит..."

Гигантша Тамара, жалеючи, как медведица на тараканов смотрела на нас и говорила: "Не положено..." И Великий танкист спокойно засыпал. А ночью он опять упрямо орал всему миру, что он танкист...