— Геморрой-с… Все гимнастикой собираюсь лечиться; там, говорят, статские, действительные статские и даже тайные советники охотно через веревочку прыгают-с; вон оно как, наука-то, в нашем веке-с… Так-с…

Он снова выпрямился.

— А еще раньше и Раскольниковым был, потом уж Свидригайловым.

Дверь отворилась без стука и вошел капитан Шкалик, за спиной которого стояли двое моряков с напряженными лицами.

— Кого забирать надо? — спросил капитан, глядя почему-то на Волкова.

— Меня, — всхлипнул Холмский и поднялся из кресла.

Шагнул к двери, остановился. Повернулся к Вере:

— Прощайте.

И поклонился. Потом поклонился и Волкову.

— Прощайте и вы, дорогой учитель Федор Андреевич, никогда не забуду, что вы для меня сделали.

На глазах у Станислава опять выступили слезы. Волков обнял молодого человека.

— Держись, сынок. Мы тебя не оставим! — Он посмотрел на Веру. — А можно его проводить до камеры, напутствовать, так сказать, сил чтоб у него прибавилось?

— Конечно, — не стала спорить Вера. — Вместе и проводим.

Вера в любом случае хотела проводить Станислава. Но она опасалась, что в коридоре соберется вся труппа, которая, разумеется, не станет пытаться отбить своего товарища, но криков и возмущений не избежать. Но в коридоре никого не было. И потому спокойно и молча спустились на лифте на первую пассажирскую палубу, потом по внутреннему трапу перешли в помещения, где располагались каюты команды и служебные помещения. Остановились у металлической двери, возле которой Станислав и вовсе врос в землю, а когда дверь отворили, он испуганно посмотрел на мрачное помещение без иллюминатора и с бледным ночником на стене. В каютке стояла единственная кровать, с деревянной плоскостью вместо панцирной сетки… На плоскости лежали свернутые в трубку тонкий матрас, подушка и комплект постельного белья.

Холмский опустился на кровать и спросил обреченно:

— Что я должен снять? Ремень? Галстук? Но галстука у меня нет… Шнурки? Говорите, подсказывайте — я ведь в первый раз…

Он наклонился и начал расшнуровывать ботинки. Бросил шнурки ко входу, потом бросил туда и узкий брючный ремешок и тихо заплакал.

— Позвольте проститься? — спросил Волков у капитана самым бархатным тембром, на который только был спокоен.

Шкалик дернул плечом, и Федор Андреевич вошел внутрь. Присел рядом с молодым человеком, положил ему на плечо руку, привлек к себе и что-то шепнул на ухо. Холмский кивнул.

Народный артист поднялся и посмотрел на капитана:

— Ну все.

Дверь камеры закрыли. Одного из матросов оставили сторожить, что вызвало возмущение у Федора Андреевича.

— А зачем такое дополнительное унижение?! — воскликнул он.

— Чтоб сообщники не отбили, — объяснила Вера.

— Какие еще сообщники? — удивился Волков.

— Карбонарии на лошадях. Все в черном и в черных полумасках.

— А-а, если в этом смысле, то тогда конечно, — протянул народный артист.

Шкалик, слышавший этот короткий разговор, взорвался.

— Мне эти ваши, простите, за слишком мягкие выражения, игры — во где! — Он провел ребром ладони по своему горлу. — И так людей не хватает, а тут еще наверху пост организуй, здесь — тоже. Если до Питера дойдем без происшествий — считайте, что повезло вам.

Они подошли к лифту. Капитан отпустил матроса взмахом руки, а когда вошел в кабину, обратился к Вере.

— Может, фамилию изменить, чтобы уже не было никаких сомнений? Буду не Шкалик, а Шкаликов. Ведь был такой поэт знаменитый.

— Шпаликов, — поправил Федор Андреевич и продекламировал:

Лифт остановился, все вышли, дошли втроем до каюты Веры, капитан попрощался:

— Счастливо остаться.

— Я к вам заскочу на мостик на несколько минут, — предупредила Вера.

— Если только на несколько, — отозвался Шкалик.

Похоже, все происходящее его раздражало очень сильно.

Он ушел, Вера открыла ключом дверь, пригласила Волкова войти, но сама заходить не стала, предупредила Федора Андреевича, что скоро вернется, и поспешила на ходовой мостик.

Григорий Михайлович, увидев ее, скривился:

— Опять вы! Что надо еще? Преступника вы вроде того что задержали…

— Ну, это суд решит, кто здесь преступник. А пока будем считать, что он там для его же спокойствия. А сейчас мне надо связаться с берегом.

Вера позвонила Окуневу и дала указание выяснить все про банкира по имени Роберт, взорванного в середине девяностых в автомобиле вместе с водителем. Все, включая близких родственников и их местонахождение.

— Все проверю, — пообещал Егорыч. — Движение средств на счетах, возможные криминальные связи. Все как обычно.

Вера вернулась в каюту и застала там помимо Волкова еще и Таню Хорошавину, и Сергея Иртеньева.

Все трое были возбуждены и громко разговаривали. При появлении Веры Федор Андреевич поднялся, Сергей тоже вскочил.

— Вот! — со значением произнес Волков и указал на Иртеньева. — Молодые люди пришли сюда, чтобы все прояснить. У них есть что сказать, а следовательно, расставить все точки над, сами понимаете, какой буквой. Рассказывай, Сережа.

Иртеньев замялся, собираясь с мыслями, и его опередила Таня.

— Вера, вы… То есть ты меня спросила, почему я тогда возвращалась туда… к Герберовой… Ну, когда обнаружила ее мертвой… Дело в том, что, когда мы стали выгружать тарелочки и все уже почти выставили, Сережа увидел на своем подносе тот самый нож…

Она посмотрела на Иртеньева, тот продолжил:

— Ну да. Очевидно, кто-то поднял его с пола и положил не на стол, а на поднос, а когда я начал загружать тарелками с закусками, то не заметил ножа — он был в сложенном положении. И в номере Герберовой я выложил его на стол и даже раскрыл, то есть вытащил лезвие — не знаю зачем, вероятно, машинально. Помню, что раскрыл, начал рассматривать, потом Таня отвлекла меня, я положил его на стол.

— Я тогда сказала, что неплохо бы Элеоноре на постель положить тюбик с тональным кремом, который лежит на тумбочке. Открыть его и подбросить неприметно. Вдруг она придет, бухнется на кровать и вся измажется… Все свое платье шикарное испортит.

— Здорово придумали! — оценил Федор Андреевич. — Талантливо! Молодцы! Но лучше подкладывать кетчуп — и тюбик побольше! Назаднице красное пятно смотрелось бы очень эффектно! Хотя что сейчас об этом говорить? — Он замолчал, обвел всех взглядом. — Я перебил, кажется, ну извините.