— «Стенвей», — подсказала Вера.

— Ну да. Только играть она не умеет совсем, если не считать собачий вальс. Она набренчивает собачий вальс, а мальчик этот балетный должен танцевать, делать все эти ассамбие па, батманы, па де пуассоны и прочую муть…

— И как она отблагодарила мальчика за такую покорность?

— Ну, он теперь солист в одном провинциальном театре. Но главное — он от нее вырвался. Провинция далекая, и Элеонора туда бы никогда не вырвалась бы.

— А от тебя ей что было нужно?

— Ну иногда она хотела просто смотреть, как мужчины этим занимаются… А иногда мы просто разговаривали. Она всех ненавидела, особенно мужа сестры, который пытался из нее сделать марионетку, она собиралась уничтожить его.

— Уничтожила?

— Откуда же я знаю? Но думаю, что уничтожила, потому что она как-то радовалась очень, пела даже от радости. А потом мне сказала: «Теперь я ее закопала!» А когда я спросил: «Кого вы закопали?», ответила: «Сестру». И тут же сообщила, что теперь я ее сестричка и чтобы даже не думал ее огорчать и командовать ею.

— О вашей дружбе кто-нибудь знал?

— Я думаю, что нет. Элеонора точно никому не говорила. Но у нее были тайны и поважнее. Например, она даже мне не говорила, что влюблена в Артема.

— А разве она была влюблена в Киреева? — удивилась Вера.

— Еще как! — усмехнулся Холмский. — Она ненавидела себя за эту любовь. Это выше ее понимания — влюбиться в марионетку.

— А Элеонора была замужем?

— Была. Ее мужем был какой-то приятель отца. А отца у нее взорвали, если вы не знаете.

— Слышала.

— Так вот, этому ее мужу, Герберову, было шестьдесят, а ей восемнадцать. Он называл ее «моя Куколка», а для нее это было как ножом по сердцу. Ой, какое сравнение неудачное! Но уж так получилось… Но самое главное, что муж ее оказался не таким уж богатым. Да, у него был большой дом, он закатил шикарную свадьбу, а потом пришли бандиты и все отобрали. Стали они жить на его пенсию, но недолго, потому что Герберов вскорости умер. А про Артема я вообще случайно узнал. До того считал, что она никого любить не может и всех ненавидит, как Гедда Габлер.

— А ты знаешь, что всем в вашем театре известно про Артема и Элеонору?

— Так уж и всем! — усмехнулся Холмский. — Кто-то догадывался, может быть, кто-то подозревал. Наверняка знала только Танечка Хорошавина, потому что Герберова ей сама об этом заявила. Ну и я, потому что я знал про Элеонору Робертовну все.

— Она не боялась тебе доверяться?

— Боялась. Но ведь надо было с кем-то делиться сокровенным: невозможно все в себе держать, а то совсем крыша съедет. А потом она знала, что я никому и никогда ее не выдам.

— А кто ее мог убить, не знаешь?

Станислав посмотрел на Веру чистым взглядом и улыбнулся застенчиво.

— Знаю, конечно. Я и убил.

Он произнес это так спокойно, что внутри у Веры все похолодело. А потом Станислав улыбнулся еще раз.

— Я убил, потому что… Как бы сказать… За всех отомстил: за Сережу Иртеньева, за Алисочку, за Танечку Хорошавину, за Артема, за Бориса Адамовича, разумеется, за Волкова. Они же все хорошие. Это вам только кажется, что мы только и делаем, что пьем. А это не так! Мы только здесь чего-то распоясались, словно прорвало нас всех, словно нет мочи терпеть. Вырвались на свободу, как собачка с цепи, и носимся…

— Погоди! Как ты ее убил? — Вера немного отходила от шока.

— В ресторане взял ножик с пола, пошел туда к ней. Вошел, ударил ножом, Элеонора Робертовна упала. На столе стояла бутылка бордо. Ну я и забрал ее.

— Зачем ты это сделал?

— Бутылку забрал?

— Нет, убил! Почему ты убил Герберову?

— Так я же говорил, чтобы отомстить за всех, кому она жизнь испортила, чтобы она и впредь никого не ломала.

— Нож, говоришь, на полу взял?

— Ну да. Там и лежал, куда его Алексей Дмитриевич забросил. Я поднял, когда все отвернулись, спрятал в карман, а потом побежал наверх и прикончил.

— Как ты ее убил?

— Обычно.

Вере показалось, что Стасик не знает точного ответа. Судя по всему, он об этом не задумывался.

— Встань и покажи, где она стояла, где ты, как подошел и как ударил, — велела Вера.

— Если честно, то плохо помню, потому что выпил тогда немного, и потом я был в таком состоянии… — заюлил Стасик.

— Который час тогда был, сказать не можешь?

Это был самый простой вопрос, но Холмский задумался.

— Я на часы не смотрел.

— Сейчас сколько?

Холмский посмотрел на свое запястье, которое украшали красивые часы.

— Без пяти три.

— Обед во сколько сегодня?

— В три.

— Пойдем пообедаем, а потом продолжим, — предложила Вера.

— А разве вы меня не арестуете? — удивился Стасик.

— Потом, а сначала пообедаем.

Вера закрывала дверь каюты. Станислав стоял рядом, не отходя ни на шаг.

— Часы тебе Герберова подарила? — спросила Вера.

— Ну да, — признался он. — А как вы догадались? Они хоть и ничего с виду, но это китайская подделка. Но Элеонора дала и сказала: «Носи и не снимай никогда до самой смерти». Только вот до чьей смерти, интересно?

Столы так и остались стоять в одну линию, словно символизируя единство актерского строя и его сплоченность. Места за столом еще оставались, но Вера предложила Станиславу сесть отдельно, будто бы для того, чтобы продолжить их разговор, при котором присутствие посторонних ушей вовсе не обязательно.

Холмский пытался возразить, сказав, что посторонних здесь нет, но произнес это неуверенно и очень тихо.

То, что они демонстративно сели отдельно, не укрылось, конечно, от остальной труппы. Все переглянулись, но промолчали, и почти сразу к отдельному столику подошла с подносом Таня Хорошавина.

— Как твои дела? — обратилась она непонятно к кому.

А потому ответили сразу и Вера, и Стасик, не сговариваясь:

— Все прекрасно.

Они произнесли это так слаженно и с такой одинаковой интонацией, что и сами удивились.

— Мы с Алисой приготовили на обед сегодня мясную солянку, — начала предлагать меню Татьяна. — А еще есть…

Тут включилась рация, которую Вера выложила на стол, включилась так громко, что обернулись все сидящие за длинным столом.

— Со мной связались из следственного комитета, поинтересовались наличием возможности посадить на корму вертолет, — раздался голос капитана. — Я сказал, что сейчас уточню. Вы что порекомендуете?