В тот день сестра превзошла саму себя: она высмеяла Фасольда жестоко, при всем дворе, при господах и воинах. А отец багровел от злости — его хватило лишь на то, чтобы позволить бывшему соратнику уйти.

— Тебя никто не тронет, — устало сказал Хортим. — И ты по-прежнему остаешься моим воеводой.

Пока Хортиму девятнадцать, пока он изгнанный княжич мертвого города и брат драконьей невесты, он будет считаться с Фасольдом и его людьми. Столько, сколько потребуется. С мгновение воевода смотрел в его поднятое лицо, а потом прикрыл неприветливые глаза и коротко кивнул.

Ежи закричал снова, и его голос унес порыв ветра. Мачту опустили на палубу, сложили парус. Море било в щиты гулко и сильно, и в этом звуке Хортим не слышал ничего хорошего.

* * *

Кифу хоронили в подпоясанном кушаком халате — Хортим помнил, что узоры были вышиты золотом по изумруду. Мертвое лицо брата закрывал шелковый платок, но на ткани лежали две крупные монеты, обозначавшие провалы глазниц. Год за годом Пустошь обтачивала княжьих людей, и даже в Гурат-граде похороны напоминали тукерские.

Хортим оглянулся на Малику, стоявшую от него далеко, вместе с няньками. Женщинам запрещалось приближаться к покойнику-мужчине. Лица сестры он тоже не увидел: в год смерти Кифы Малике исполнилось двенадцать, и на погребение ее, как взрослую девушку, закутали в алые покрывала, оставив лишь прорезь для глаз.

Божий человек читал над Кифой ритуальные слова. Медные сосуды в руках его помощников испускали клубы прозрачного ароматного дыма — Хортим стоял рядом и чувствовал курящийся ладан. Дым плыл над зарезанным княжичем, положенным в колесницу. Над кривыми саблями и украшенными седлами, устроенными у его ног. Над золотом, бронзой и убитыми конями и рабынями, готовыми отправиться вслед за господином. Над вырытым курганом и над их отцом, вцепившимся Хортиму в плечо. Он был черен от горя.

От ладана душно. Нечем дышать.

Хортим закашлялся, и в его горле забулькала вода.

— Княжич, — звали его сквозь оглушительный рокот. — Княжич!

Он разлепил веки и согнулся пополам — во рту было солоно. Лицо того, кто его звал, было похоже на лицо Кифы: зеленоватые глаза, темные волосы. И в предобморочной мути Хортиму показалось, что его поднял за ворот его мертвый брат.

Латы встряхнул его так сильно, что голова Хортима дернулась, а набрякшие пряди хлестнули по малиновым буграм ожогов. Сквозь пелену прорезался и голос Архи, подхватившего его поперек спины. Арха кричал сквозь шум дождя и треск, но ноги Хортима снова подкосились. «Простите, — хотелось сказать ему. — Вы достойны лучшего предводителя». Хортим держался столько, сколько мог, но потом, когда шторм раздулся до страшных размеров, его предало собственное тело. И сознание ускользнуло в душную тьму.

Палуба под ним тряслась, и на ней пузырилась вода. Завывал ветер, кто-то кричал. Одежда Хортима промокла насквозь — юношу бил озноб. Кифе было девятнадцать, когда он погиб, всплыла мысль. Но Кифа ушел княжьим сыном в шелке, бронзе и ладанном дыме — колесница увезла его и убитых слуг в чертоги матери Тюнгаль. Хортим же умрет крысой посреди бурлящего северного моря.

Кто-то, Арха или Латы, втащил его на сундук. И прежде, чем Хортима перевернули на живот, он увидел отвратительно красивое грозовое небо. Розовато-оранжевая полоса заката проглядывала сквозь темно-синие тучи, которые сходились с волнами, извергающими вверх столпы пены. Волны шипели, льнули к щитам, щипали борта и норовили распластаться по палубе, затопленной дождем.

Длинная черная прядь лезла Хортиму за зубы. Юноша кашлял, перегнувшись через сундук, но все равно чувствовал, что захлебывается. На его содрогающуюся спину обрушивалась ледяная вода, и от холода крутило кости. Изо рта шел пар. Это был самый долгий и страшный шторм за все время его изгнания — северный, закатно-синий. Но ведь должен он когда-нибудь кончиться. Пусть он закончится, пусть закончится: сознание Хортима вспыхнуло и погасло.

Вернула его боль — юношу отшвырнуло от сундука. И тогда он начал бредить. Он снова видел Малику, еще по-детски крупную, чересчур высокую. Видел отца и колесницу Кифы, которую рабы медленно опускали в пустой курган, чувствовал дым благовоний и слышал молебны, растянутые низкими мужскими голосами.

Кто-то вздернул его за шкирку и ударил в грудь до хруста в ребрах. Вода вышла горлом, которое словно обожгло ледяной крошкой.

— Дыши, сучий сын, — рявкнул Фасольд ему на ухо. Воевода стоял на палубе крепко и держал Хортима, будто щенка. Княжич открыл глаза — мутные, осоловевшие — и, не видя, посмотрел, как языки волн взметались до неба. В это время ему на щеку упал первый сгусток. Не дождевая капля — холодный комок. Размокший снег, с одной стороны подмерзший, как градина.

Плотные сгустки застучали по палубе, а ветер увлек корабль глубже в бурю. Хортим Горбович и его дружина шли ровно к западу, но шторм подхватил их и направил на север.

Когда море успокоится, ночь будет перетекать в бесцветное утро. Кормчий Ежи взглянет на блеклые звезды и поймет, что потоки унесли их туда, где Волчья Волынь кажется югом.

Айхи-высокогорники верили, что половина года, отданная насмешнику-змею Молунцзе, завершалась осенним равноденствием. После него иссякало последнее тепло и на вершины Айхаютама наползала ночь. Начиналось время Тхигме — вечная зима. Белый дракон крепко оплетал свою часть колеса года, и даже костры, не потухающие у идола его соперника Молунцзе, слабо постреливали в густом морозном воздухе.

В равноденствие тукеры тоже разводили огни у изваяния Сарамата-змея, но пылали они не так страшно, как в летний солнцеворот. Хотя пламя было такое же душистое: тукеры жгли в нем травы, чествуя последний день Сарамата в году, — после равноденствия в степи поднимались холодные ветра и Сарамат-змей, божество юности, тепла и богатства, ослабевал. Тукерские девушки расплетали волосы и рисовали знаки на своем теле, а потом плясали в пряном дыме и прыгали через костры. Кочевники били в медные гонги, пели песни и поливали алтари горячей жертвенной кровью.

Княжьи люди не поклонялись Сармату, но праздновали день урожая. Собирали семена и опавшие листья, плели рябиновые амулеты. Ночи становились длиннее, и старицы старались подняться выше в горы, чтобы провести побольше времени с угасающим летним солнцем. Кригга выросла среди княжьих людей в тукерской Пустоши и знала смешанные обычаи: рисовала на коже символы, расплетала волосы, но делала обереги и гадала так, как на севере. В восточный угол дома ставила корзину с плодами — дань суровому Воршале, восточному ветру. Но вместе с сестрами жгла тимьян у столпа Сарамата. Кригга не думала, что однажды встретит равноденствие на его широком ложе.

Наверное, она понравилась ему, раз Сармат послал за ней спустя неделю после свадьбы. Или пока не захотел звать к себе Малику Горбовну, Кригга не знала. Но она сидела на постели, перебирая рассыпанные по ней самоцветы и мелкие украшения. Рубаха сползла ниже ключиц, соскользнула с плеч. Распущенные волосы Кригги длинными светлыми прядями тянулись по ложу, и на них играл свет огня очага. В любимых чертогах Сармата всегда царило тепло.