«Оставь, пастушья дочь, — пять лет назад говорила ей древесная волшебница Кёльхе, — оставь и уходи, ты же знаешь: это не твоя юдоль».

Колдунья Кёльхе давно жила на свете и искала себе учеников, которым могла бы передать знания и помочь сделать собственную свирель. Волшебную, как и ее, вырезанная из кости жениха, захороненного во фьорде, — Кёльхе любила его, когда еще была смертной девушкой, не деревом. К ней приходили многие, но неизбежно уходили ни с чем. Колдунья рассказывала, что из всех странников была лишь одна истинная певунья камня, в чьи пальцы свирель влилась так же, как в ее руки-ветви. Свирель не причиняла ученице боли, по одному ее зову выдувала ветра и плачи, и девушка обещала сравняться силой с самой наставницей, но одной морозной ночью слегла и не проснулась.

Эта девушка умерла задолго до того, как Рацлава пришла к колдунье. И она была добра и талантлива, но Рацлава ее ненавидела. За дар — она не сделала ничего, чтобы его получить, лишь родилась. До чего же несправедливо.

«А справедливо ты поступила с Кёльхе?» — уколола мысль, и Рацлава поежилась. Она слышала крик древесной волшебницы множество раз во снах и только один — наяву. В зимний день, когда Кёльхе была погружена в спячку, а они с Ингаром украли свирель, вросшую в ее грудь: брат рассек кору ножом. Рацлава взяла свирель, и та вывернула ей пальцы до тошнотворного хруста, но девушка уже ее не выпустила. А Кёльхе кричала, так дико кричала, и наслала на них колдовских птиц, прикорнувших в ее опавших рукавах. Их клювы взрыхлили Рацлаве шею и едва не выбили глаз Ингару — с тех пор брат слегка косил. Кёльхе умирала мучительно и долго, из ее тела лился древесный сок и сыпалась сгнивающая труха, а Ингар и Рацлава уплыли на лодочке, отбиваясь от вопящих птиц, и никогда в то место не возвращались.

— Тебе плохо, ширь а Сарамат? — обеспокоенно спросила Хавтора, а Рацлава рванулась вперед и, нащупав проем окна, отдернула занавеску. Воздух становился холоднее. Все тяжелее было дышать. Рацлава разевала рот, как выброшенная на берег рыба, и сжимала свирель на шнуре так, что слезились глаза.

— Ширь а Сарамат!

Ей было страшно. Впервые за дни пути ей было очень, очень страшно от того, что она ничего не успеет из-за своей бездарности. Не стоило сегодня вспоминать ни о Кёльхе, ни о ее одаренной ученице, ни об Ингаре.

— Что-то случилось? — Огромный конь Совьон поравнялся с телегой, и женщина наклонилась к Рацлаве. Ее голос звучал спокойно, и пахло от нее полынью и походным дымом. Это подействовало отрезвляюще. Рацлава втянула в себя воздух и заставила руки перестать дрожать.

— Нет. Все в порядке.

Она чувствовала, что Совьон продолжает на нее смотреть. Наконец нечто трепыхнулось на ее плече, и женщина сказала:

— Хорошо. Если понадоблюсь, зови. Я здесь.

Рацлава задернула окно и откинулась на подушки. С минуту сидела, не шевелясь, а потом воскресила запах, который почувствовала снаружи: горькая трава, дым и — она уловила это даже не носом, а тем, чем расслаивала людей на нити, — уплотнившаяся затхлость гнили. Значит, рядом ехал тот больной молодой мужчина. Мог ли он оказаться слабее лошадей и птиц? Сегодня он устал, и его нити едва держались вместе. Если попробовать поддеть их, хотя бы кончиками пальцев, пока он не отдалился и не отдохнул…

Рацлава осторожно коснулась язвы на нижней губе.

* * *

Лутому не нравилось место ночлега, хотя они поднялись не так уж высоко. Сейчас темное небо казалось ему тяжелым и по-нехорошему исполинским, способным раздавить их одним краем. Но юноша бывал на перевалах и всегда считал горы волшебно прекрасными — он не понимал, почему сейчас картина его не радовала. Может, дело было в недостаточной высоте. Или в непонятном, неровно-чернильном цвете неба, нависшего над подъемом. Или в пьяном теле, навалившемся на его плечо.

У них не было достаточно напитков, чтобы опьянеть, Тойву следил за этим. Но Скали хватило нескольких глотков подогретого вина за ужином, на котором он снова почти не ел. У него осоловели глаза, отнялись ноги и язык, как если бы он выхлебал не меньше бочонка. Лутый заметил это раньше всех и увлек его подальше от круга воинов, чтобы уложить спать.

— Не пить ума не хватило, да? — процедил Лутый, перехватывая Скали покрепче, — тот норовил выскользнуть на землю. Хмель, соединившись с болезнью и недосыпом, опустошил его до неузнаваемости. Скали был совершенно беззащитный, совершенно одурманенный. Он что-то лопотал, пытался обнять Лутого за шею и засыпал прямо на ходу.

Боги, хоть бы они не встретили Тойву.

Но сердился Лутый только для виду. Его бросало в дрожь, стоило взглянуть на размякшего Скали. До чего же его выточила болезнь, как изуродовала. И дальше будет лишь страшнее: Совьон бросила, что он умрет до зимы, а воронья женщина взвешивала каждое слово.

— Лутый, — прохныкал Скали. — Лутый, поговори со мной.

В юноше боролись жалость и желание заткнуть ему рот. Кроме Тойву были еще его братья по оружию, которым вряд ли бы понравилось, что по лагерю бродит вусмерть пьяный человек.

— Подожди, — шепнул Лутый и тревожно огляделся. Они проходили мимо шатра драконьей невесты и женщин, и до их палатки было рукой подать. Лутый услышал, что из шатра доносилась музыка. Бесплотная, едва уловимая, словно воздух над предгорьем. Юноша даже не смог понять, печальная она или веселая: свирель играла бесцветно и очень тихо.

— Хватит, — пожаловался Скали, и его язык заплетался. — Убери… слишком громко. Громко. Хватит.

Лутый понял, что теперь он точно бредит. Скали даже попытался зажать уши, но юноша силой протащил его мимо шатра — краем глаза он заметил, что полог колыхнулся. Не хватало еще свидетелей. Лутый сдержанно выругался и повел шатающегося приятеля дальше.

— Не хочу слушать, — пробормотал Скали. — Громко.

И тогда Рацлава вытянула из него первую нить.

Виток за витком караван медленно полз по серпантину. Громады камня были светло-серыми, окутанными морозной поволокой. Ничего не осталось от ржаво-золотого, царившего ниже октября: клубясь, крапинки снежинок покалывали лица и шеи. Караван поднимался, и Тойву видел, как на ветру хлопало их длинное знамя. Рдяное, будто кровь.

Тойву никогда не был чересчур суеверен. И не боялся ни сглаза, ни дурных пророчеств, но сейчас, придержав коня, посмотрел на Совьон. Теперь она ехала рядом с ним — Тойву разглядел, что на ее смоляных бровях оседало мелкое снежное просо. Зачем он повернулся? Ждал, что в ее чертах увидит предсказание — ответ, что ждет их на Недремлющем перевале? Но Совьон больше занимала дорога, узкая тропа, змеившаяся кверху. Знамя реяло, и расползающиеся с одного конца нитки походили на мягкие трещины жил. Каменные валы вокруг были присыпаны колючим снегом, а небо терялось в белых облачных вихрах, смешанных с пронзительно-голубым и сизым. Горная лента вилась, петляла, скручивалась в тугую спираль, и колеса телег тяжело ухали. Тойву вдохнул глубже, и воздух, пощекотавший его горло, был ледяной.