Еще один молодой джентльмен, в сером фланелевом костюме и шляпе-канотье, подбежал пожать руки суфражисткам.

— Прошу меня простить, — невпопад повторял он. — Ужасно волнительно, да? Война! Удивительное зрелище, ведь так?

Он пожал руку Мэй во второй раз, снял очки, протер их носовым платком и направился обмениваться рукопожатиями с железнодорожниками, повторяя: «Война! Настоящая война!»

Внезапно все заговорили разом. У каждого из людей, которые еще несколько минут назад казались такими молчаливыми и серьезными, вдруг нашлось что сказать, и чаще всего в толпе звучали слова: «Войну объявили!»

На улицах прибавлялось народу. Толкотня усиливалась. Миссис Торнтон, наверное вспомнив о беспорядках в Бау, схватила дочь за руку, крикнула: «Идем скорее из толпы!» — и начала пробиваться в сторону улицы. Но продвигались они медленно. Потрясение на лицах людей вокруг сменялось истерическим ликованием. Компания мужчин у паба оглушительно и не в лад распевала «Правь, Британия!». Молодой джентльмен в канотье и его приятели подхватили пение. Где-то неподалеку кто-то хлопнул пробкой, откупоривая шампанское, и с возгласом «ур-ра!» выпустил пенную струю поверх голов толпы. Девушка в белом платье схватила за кончик свой кушак и замахала им над головой с криком «смерть гансам!».

Автомобиль, набитый молодыми мужчинами и женщинами, пронесся по улице во весь опор. Женщина за рулем бешено сигналила. Ее пассажиры на заднем сиденье гикали и улюлюкали. Метнув в них нервный взгляд, миссис Торнтон рывком притянула дочь к себе.

Мэй озадачивало это воодушевление. Радовались мужчины, которых наверняка заберут в солдаты. Неужели они не понимают, что это значит? Странно было попасть с собрания, где с тревогой обсуждалось неприглядное нутро войны — потери гражданского населения, развал экономики, лишение суверенитета, — прямиком на шумное, чуть ли не ярмарочное празднование того, что война объявлена. Любой из этих молодых мужчин мог погибнуть. Неужели им все равно?

На противоположной стороне площади развернулась небольшая антивоенная демонстрация.

— Эта война нас не касается! — кричал какой-то мужчина, пока Мэй с матерью проходили мимо. Демонстранты выглядели совершенно неуместно в атмосфере общего праздника. Но все равно Мэй поглядывала на них немного виновато. Оставаться сторонним наблюдателем казалось так неправильно. Мэй хотелось делать хоть что-нибудь — по примеру женщины за рулем того автомобиля.

— Может, поддержим их? — спросила она у матери, но та покачала головой.

— Не сегодня, — ответила мать. — Идем домой. Завтра у нас полно работы.

Посыльный с телеграфа явился, когда Суонкотты завтракали. В семье из восьми человек завтраки были непростым делом. Отец Нелл, Билл и сама Нелл спешили на работу к восьми, значит, завтракать должны были не позже четверти восьмого. Хлеб с маргарином доставался Нелл и матери, хлеб с топленым жиром — мужчинам, которым предстоял тяжелый физический труд на протяжении целого дня. Джонни и младшенький тоже просыпались и требовали есть. Берни и Дот хоть и оставались в постелях, но уже не спали. Берни спал на диване в кухне, а Дот просыпалась, когда остальные покидали широкую кровать.

Мальчишку-посыльного с телеграфа звали Томми Паркин, в школе он сидел в другом ряду, наискосок от Нелл, и плевал ей в голову шариками из жеваной бумаги. В щегольской синей форме, начищенных до блеска форменных ботинках и синей фуражке он изменился до неузнаваемости. Резко постучав в дверь кухни, хоть она и была открыта, он объявил:

— Телеграмма для мистера Суонкотта!

Все домашние, даже Джонни, в изумлении уставились на отца Нелл. Но сам он, похоже, ничуть не удивился. Нелл показалось, что ничего другого он и не ожидал. На Томми Паркина он взглянул чуть ли не со страхом. Потом суетливо вскочил, взял у Томми коричневый конвертик и вскрыл его.

— Ответа не будет, — сказал он Томми, и тот ушел.

— Ну? — поторопила мать сразу после ухода посыльного. — Что там? Плохие вести?

Отец отдал ей телеграмму. Билл, Нелл и Берни сгрудились в кучу, чтобы тоже прочитать.

Телеграмма оказалась предельно краткой.

— «Мобилизация», — прочитала вслух мать. И в тревоге уставилась на мужа. — Эрик, что это значит? Эрик!

— Это значит, что мы теперь воюем.

Нелл и так знала: об этом все утро кричал мальчишка-газетчик, и миссис О’Фаррелл заходила спозаранку обсудить новость с родителями Нелл.

— Вот и призывают солдат запаса. Пора обратно в армию, старушка, — закончил он, не глядя на жену.

— Призывают! — ахнула мать. — Но тебе же нельзя! Объясни им, что ты никак не можешь, Эрик. Тебе шестерых детей кормить!

— Нет у меня выбора, Лил, — ответил мистер Суонкотт. Его лицо закаменело. — Дадут на сборы пару дней, и только. А если не явлюсь, будут считать дезертиром.

— Дезертиров расстреливают — да, папа? — вмешался Берни.

Отец не ответил. Он направился в спальню и вытащил из-под кровати семейный чемодан. Дот с плачем переползла к краю кровати:

— Папа! Папа, папа, ты что?

Мать закричала:

— Эрик! Как же мне платить за жилье, если ты уйдешь на войну? Армия за нас заплатит? Заплатит или нет? Ответь наконец, Эрик!

— Ты в Бельгию поедешь, папа? — спросил Берни.

Отец порылся в карманах и протянул матери что-то звякнувшее у него в руках. Мать уставилась на свою ладонь. На ней лежали три пенса одной монеткой и три монетки по одному фартингу.

— Это все, что у меня есть, милая, — сказал он. — Тебе придется продержаться, пока я не смогу прислать что-нибудь.

Мать перевела на него перепуганный взгляд. На ее заработки, даже если прибавить жалованье Нелл и Билла, семерых не прокормить, не то что обеспечить жильем. Это попросту невозможно.

Отец наклонился и поцеловал жену в лоб.

— Ты как-нибудь выкрутишься, детка, — неловко заверил он. — Ты же всегда справляешься.

И он открыл чемодан.

Объявление войны прошло для Ивлин незамеченным. Как и последние школьные недели. Как и ее восемнадцатилетие, давно запланированный выезд в свет, наступление германской армии на Париж и ее поражение на Марне, а также все ликование, крики на улицах, мобилизация, наспех сыгранные свадьбы с солдатами, уходящими на войну. На протяжении долгих недель она пропускала все происходящее.

Постепенно поправляясь, она узнала, что с ней случилось. У нее был аппендицит — по-видимому, довольно распространенное осложнение голодовок. Врач приехал к ним домой и прооперировал ее «прямо здесь, в твоей спальне, на столе из детской», по словам Кезии, которая сочла эту подробность самой захватывающей. Но операция прошла неудачно, вспыхнула инфекция, и одна тяжелая болезнь Ивлин перетекла в другую.