Мэй чувствовала себя одинокой не только в школе. Вспыхнувшая война потребовала напряженной общественной работы, и миссис Торнтон ринулась в бой. В Национальном союзе женских суфражистских обществ собирались пацифистки, ведь они долгие годы заявляли, что, как только женщины получат право голоса, войны прекратятся навсегда. Однако пацифистские устремления разделяли далеко не все. Большинство суфражисток выросли в семьях среднего класса, где главенство короля, отечества и Британской империи считалось само собой разумеющимся. Более того, и глава Национального союза Миллисент Фоссет, и лидер более воинственного Женского социально-политического союза Эммелин Панкхёрст понимали, что суфражистское движение, выступив против войны, разом утратит симпатии общественности.

Миссис Панкхёрст сразу же высказалась от имени ЖСПС в поддержку войны, но в Национальном союзе не так быстро сдали позиции. На нескончаемых собраниях члены союза колебались между неохотной поддержкой и откровенной оппозицией. Ожидалось, что Миллисент Фоссет официально выступит с осуждением войны, но она не подавала никаких признаков готовности к подобным заявлениям. И все это означало чудовищную загруженность для матери Мэй.

Ко всему прочему прибавлялась работа в организации Женского движения за мир, а также в среде квакеров, которые в противоречивом, истинно квакерском стиле возрождали нечто под названием «Комитет дружеского содействия жертвам войны». Никто не знал в точности, в каком содействии нуждаются жертвы войны, но все были полны решимости выявить и обеспечить их нужды. Миссис Торнтон целыми днями металась: с заседания комитета на общественное собрание, а оттуда — на лекцию или к месту проведения пикета.

Но она все же нашла время однажды утром зайти в школу с жалобой. Однако и этот шаг не имел успеха. Классная наставница вежливо выслушала ее и объяснила, что женская школа Брайтвью со времен ее основания гордится патриотизмом учениц и что Мэй следовало бы поддержать соотечественников по примеру ее одноклассниц. Британские солдаты во Франции страдают от недостаточного снабжения, и если Мэй считает, что вышивать платочки важнее, чем помогать воинам согреться, — ну что ж! Что может поделать она, классная наставница? Миссис Торнтон в ярости пообещала немедленно забрать Мэй из этой омерзительной школы и перевести в одну из квакерских, Сибфорд или Сидкот, но Мэй уговорила ее не делать этого. Сибфорд и Сидкот были закрытыми школами с полным пансионом, а Мэй знала, как туго у них дома с финансами. И потом, в закрытую школу ей не хотелось. А тем более — уходить из Брайтвью. Уйти означало признать свое поражение. Капитулировать. А если Мэй капитулирует, что она за человек? Это же все равно, что вязать их несчастные носки, и будь она проклята, если согласится на такое.

Она начинала понимать, хоть и совсем чуть-чуть, как, должно быть, живется Нелл. Неуклюжая, ершистая и застенчивая Нелл не только одевалась так, как ей хотелось, но и выходила в таком виде на улицу, носила плакаты и распевала во весь голос. Мэй это нравилось, но она никогда раньше не понимала таких стремлений. А теперь, кажется, начинала улавливать суть. Если сдашься и станешь такой, какой хотят тебя видеть окружающие… нет, просто не сможешь. Это невозможно, если ты такой человек, как сама Мэй или Нелл. Мэй попросту не могла явиться в школу и объявить, что отныне война ей нравится. А Нелл — в один прекрасный день завить волосы. И дело было не просто в нежелании: она в буквальном смысле не представляла даже, с чего начать. Как только поймешь это, тебе не останется ничего другого, кроме как открыто и упрямо быть тем, кто ты есть.

Но утешить Мэй не могла даже Нелл, особенно сейчас, когда ей так трудно жилось. Мэй пыталась помочь, но Нелл обидчиво и гордо отвергала «благотворительность».

— Ты же не комитет защиты закона о бедных, — возражала она. — Ты моя девушка. Нельзя, чтобы ты давала мне деньги. И потом, как я буду объясняться со своей матерью?

Однако от угощения она не отказывалась, и миссис Барбер, которая, как ни странно, привязалась к Нелл, собирала гостинцы для ее семьи — пирог с патокой, запеканку, хлеб с сыром — перед тем, как Нелл отправлялась в долгий обратный путь домой.

— Ты могла бы переселиться сюда, к нам, — шепнула Мэй, когда они сидели рядом на ее узкой кровати и худая ладонь Нелл лежала в ее руке.

Нелл фыркнула.

— Не глупи, — посоветовала она. — Мне — и жить здесь? Ну уж нет. Надо просто найти работу, вот и все.

Теперь, когда беды Нелл настолько преумножились, казалось нелепым жаловаться ей на обидчиц из школы. Мэй и без того в присутствии Нелл зачастую чувствовала себя ребенком. А Нелл ни о чем и не спрашивала, все чаще замыкаясь в себе, чтобы пережить собственные невзгоды. Это смутно раздражало Мэй; Нелл должна была понять, что и ей непросто. Причем понять без лишних слов. Разумеется, самой Нелл гораздо труднее. Но это не значит, что ей должно быть все равно.

Ничего подобного она, конечно, не говорила вслух. Но думала. Жизнь не становится легче только потому, что чужие беды страшнее, — точно так же нельзя перестать чувствовать себя счастливой лишь по той причине, что кто-то другой более счастлив. Можно страдать из-за школьной травли, даже зная, что твоя девушка лишилась работы. Оттого, что на полях Франции гибнут люди, мать Нелл не становится счастливее, верно? От чужих бед чувствуешь себя еще хуже. По крайней мере, если хоть что-то человеческое тебе не чуждо.

Мэй могла бы утешиться, если бы Нелл хотя бы делала вид, что понимает ее принципы. Но Мэй подозревала, что их с мамой пацифизм Нелл только забавляет. Мэй и не надеялась, что Нелл когда-нибудь согласится с их мнением, ведь ее отец служит в армии. Но хоть попыталась бы.

Даже думать об этом Мэй было стыдно. Но ничего поделать с собой она не могла. В школе Мэй порой казалось, что она и ее одноклассницы живут в разных странах. А Нелл? Жизнь Нелл настолько отличалась от ее собственной, будто бы они жили на разных концах света.

Кристоферу Коллису — наконец-то! — разрешили поступить на военную службу. Он получил назначение в один из лондонских полков и сам не свой от радости отбыл в учебный лагерь. Наступление германских войск на Париж было остановлено, но битва на Эне закончилась без признаков явного преимущества той или иной стороны, и Кристофер возликовал: теперь война затянется как минимум на ближайший год. Мистер Коллис уступил ему, мать в душе тревожилась. Сестры чуть не лопались от гордости. Хетти сразу же принялась неумело, но с энтузиазмом вязать брату шарф цветов его полка, а Кезия оповещала всех и каждого, что ее брат теперь в армии.

Оба старших брата Тедди тоже ушли в армию. Стивен пока находился в лагере возле Рединга, а Герберта, который прошел курс офицерской подготовки в Мальборо и Кембридже и числился резервистом, уже отправили во Францию. Никто из знакомых Ивлин туда еще не попал, и Хетти с Кезией набрасывались на Тедди при каждом его визите и требовали рассказать им, каково воевать «там», но Тедди отвечал уклончиво. Герберт исправно писал матери письма, в основном содержащие просьбы прислать сигарет и сладостей, но скупые на подробности и в целом создающие впечатление неорганизованности, повсеместного, хоть и умеренного, хаоса и скуки.