В своей книге Уилсон на удивление точно описал мой дом. Я даже хотел связаться с ним, сказать, насколько достоверный у него вышел образ. Правда писал он не про переселенцев из Аппалачей, а про темнокожих жителей южных городов. То же самое можно сказать о книге «Потерянная земля» Чарльза Мюррея – еще одном исследовании, описывающем темнокожих, но с равным успехом применимом и для хиллбилли; в нем рассказывается, как правительство поощряет социальный упадок через концепцию «государства всеобщего благосостояния»[43].

Однако несмотря на всю точность и глубину анализа, ни одна книга так и не дала ответов на терзавшие меня вопросы: почему наша соседка не выгонит мужа, который ее избивает? Почему она тратит деньги на наркотики? Почему не замечает, как ломает дочери жизнь? Почему все это происходит не только с ней, но и с моей матерью? Пройдут годы, и я узнаю, что ни одна книга, ни один эксперт не в состоянии в полной мере описать проблемы хиллбилли в современной Америке. Поэтому моя элегия прежде всего социологическая, хотя и не только; еще она поднимает вопросы психологии и обществоведения, культуры и веры.

Когда я учился в средней школе, наша соседка Пэтти позвонила арендодателю и сообщила, что в доме течет крыша. Тот приехал и обнаружил ее на диване в гостиной, полураздетую и в отключке. Наверху была переполнена ванна – отсюда и «протекающая крыша». Видимо, Пэтти решила помыться, выпила несколько таблеток рецептурного обезболивающего и вырубилась. Водой затопило весь этаж, многие вещи пришлось выкинуть. Такова реальность нашего общества. Голая наркоманка, которая ломает все, что имеет в ее жизни маломальскую ценность. И дети, которые из-за материнской любви к наркотикам остаются без одежды и игрушек.

Другая наша соседка жила затворницей в большом розовом доме. На улицу она выходила лишь затем, чтобы покурить, ни с кем не здоровалась, и в окнах у нее никогда не горел свет. С мужем развелась, дети сидели в тюрьме. Она была очень толстой, просто необъятной – ребенком я считал, что она не выходит, потому что ей тяжело двигаться.

Чуть дальше по улице жила молодая женщина с ребенком и ее приятель, мужчина средних лет. Он работал, а она днями напролет смотрела «Молодых и дерзких»[44]. У них был чудесный сынишка, он очень любил Мамо. Частенько – порой даже за полночь – мальчик приходил к ней и просил еды. Его мать сидела дома, но у нее не было времени покормить ребенка, и тот шлялся по соседям. Бабуля однажды позвонила в службу опеки, надеялась, что хоть там помогут. Однако они ничего не сделали.

Лучшая подруга моей сестры жила в небольшом дуплексе со своей матерью (самой настоящей «королевой пособий»). У нее было семь братьев и сестер, причем почти все от одного отца, что у нас, к слову, считалось редкостью. Мать никогда в жизни не работала, только «размножалась» (как ехидно говорила Мамо). Поэтому у детей, разумеется, не было ни единого шанса стать достойными людьми. Одна из дочерей, например, завела себе любовника и родила ребенка в том возрасте, когда даже сигарет не купишь. А старший сын баловался наркотиками и, не успев окончить школу, загремел за решетку.

Таков был мой мир. Всех нас ждала богадельня. Мы покупали себе огромные телевизоры и айподы, а детям – дорогую одежду благодаря кредитам с грабительскими процентами и займам под залог будущей зарплаты. Мы покупали ненужное жилье, вкладывали бешеные деньги в его отделку, а потом объявляли себя банкротами и съезжали. Экономия – это было не для нас. Мы тратили деньги налево и направо, притворяясь высшим сословием. Потом приходили кредиторы, и кто-то из родственников выплачивал наши долги, потому что у нас за душой ничего не было. Ни средств на учебу детей, ни инвестиций в будущее, ни резервного фонда на черный день… Мы знали, что нельзя швыряться деньгами, корили себя – но ничего не могли с собой поделать.

В доме всегда царил бардак. Мы в полный голос кричали друг на друга, как фанаты на футбольном матче. В каждой семье обязательно кто-то сидел на наркотиках – отец или мать, иногда сразу оба. Чуть что мы лезли в драку, избивали друг друга на глазах остальной родни, включая детей, а соседи стояли под окнами и слушали, что происходит. Иногда терпение у них лопалось, и они вызывали полицию. Дети попадали в приемные семьи, но никогда там не задерживались. Мы просили у них прощения. Они нам верили – и мы сами верили, что исправимся. А затем через несколько дней все начиналось по новой.

Мы не учились в школе сами и не заставляли учиться наших детей. Они получали плохие оценки. Мы злились на них, но не пытались им помочь с учебой – например, наладить дома быт. Даже самых способных учеников ждал в лучшем случае местный колледж – и то, если им удавалось не сломать себе психику в домашних войнах. «Тебе не нужен Университет Нотр-Дам, – говорили мы. – Ты можешь получить приличное образование и здесь». Ирония в том, что беднякам учиться в Нотр-Даме гораздо выгоднее, чем дома, однако никто из нас этого не знал.

Мы предпочитали лежать на диване вместо того, чтобы искать работу. Если все-таки устраивались, то ненадолго. Нас увольняли за опоздания или за кражу товаров, или за то, что покупатель пожаловался на запах перегара, или за пять тридцатиминутных перерывов в одну смену… Мы говорили о том, как важна работа, а свое безделье оправдывали вселенской несправедливостью: мол, это Обама закрыл угольные шахты, и все рабочие места достались китайцам. Мы лгали себе, чтобы разрешить когнитивный диссонанс: увязать мир, который наблюдаем вокруг, с теми ценностями, которые нам проповедовали.

Мы говорили с детьми об ответственности, но никогда не показывали на своем примере, что именно нужно делать. Я, например, много лет мечтал о немецкой овчарке. Однажды мать все-таки купила щенка. Но это была уже четвертая наша собака, и я совершенно не умел их дрессировать. Поэтому спустя какое-то время щенка пришлось отдать в полицейский участок. Потеряв четвертого друга, становишься жестче. Понимаешь, что ни к кому нельзя привязываться.

Наш рацион питания и распорядок дня загоняли нас раньше срока в могилу. Причем в буквальном смысле: в некоторых районах Кентукки средняя продолжительность жизни составляет шестьдесят семь лет, что на полтора десятилетия меньше, чем в соседней Вирджинии. Недавние исследования подтверждают, что средняя продолжительность жизни белых рабочих – уникального для Америки класса – постепенно снижается. На завтрак мы едим булочки с корицей из «Пиллсберри»[45], обедаем в «Тако Белл», а ужин покупаем в «Макдоналдсе». Готовим редко, хотя это полезно и для организма, и для души. Физкультурой занимаемся только в школе. Бегунов на наших улицах не встретить; вы увидите их, только уехав на учебу или военные сборы в другой регион.