Отдельно подавали лишь десерт; он лежал на блюдечках в конце стола раздачи. В свой самый первый день в лагере я схватил кусок пирога и направился к столу. Однако инструктор, тощий белый парень из Теннесси, преградил дорогу, уставился на меня мелкими глазенками и ласково спросил: «Тебе правда хочется пирожочка, да, жирдяй?» Пока я думал, что ответить, он выбил тарелку у меня из рук и пошел искать новую жертву. В общем, пирог я больше не брал.

Это был очень важный урок – но отнюдь не принципов здорового питания. Никогда бы не поверил, что в ответ на оскорбление я молча соберу с пола мусор и сяду за стол. Детские переживания заставили меня потерять в себе уверенность. Вместо того чтобы радоваться очередному успеху, я с ужасом ждал следующего испытания. Однако в тренировочном военном лагере, где испытания подстерегают на каждом шагу, я научился ценить свои достижения.

Корпус морской пехоты постоянно испытывает тебя на прочность. Никто не обращается к тебе по имени. Запрещено даже говорить про себя «я», потому что индивидуальности здесь не место. Любая фраза начинается со словосочетания «этот рекрут»: «Этот рекрут хочет отлучиться в уборную», «Этот рекрут должен посетить санитара (то есть врача)». Парней с татуировками и вовсе без конца обливают помоями за такую дурость – явиться в тренировочный лагерь с рисунками на теле. Новобранцам на каждом шагу напоминают, что они пустое место, пока не закончат учебку и не получат звания морского пехотинца. В нашем взводе было восемьдесят три человека; к концу тренировок осталось лишь шестьдесят девять. Те, кто бросил учебу (прежде всего по медицинским показаниям), лишний раз послужили примером, что звание военного еще надо заслужить.

Каждый раз, когда инструктор орал на меня, а я гордо сносил оскорбления, или когда у меня получалось прийти на пробежке не последним, или когда я мог сделать что-то и вовсе немыслимое (например, взобраться по канату), я делал очередной шажок к тому, чтобы поверить в себя. Есть такое состояние – психологи называют его «привычкой к беспомощности», – когда человек уверен, что любой его выбор никак не повлияет на результат. Так вот, вся моя жизнь – что родной город, приучавший своих жителей не ждать от судьбы многого, что родительский дом с его вечным бардаком – убеждала меня, будто сам я ничего не решаю. Мамо и Папо старались внушить мне, что на самом деле это не так, а учебный лагерь пехотинцев дал под ногами твердую почву. Дома я привыкал к беспомощности, здесь обретал характер.

День, когда я окончил учебку, навсегда останется в моей памяти. На выпуск заявилась целая толпа хиллбилли – восемнадцать человек, включая Мамо в инвалидной коляске под грудой одеял. За это время она съежилась и иссохла. Я показал родным базу – с таким чувством, будто выиграл в лотерею, – а следующим утром, когда мне дали десять дней отпуска, все мы отправились в Мидлтаун.

В первый же день я пошел в парикмахерскую, которой владел старый приятель моего деда. Морские пехотинцы должны быть коротко стрижены, и мне не хотелось расслабляться даже в отпуске. Парикмахер – один из последних представителей профессии – впервые приветствовал меня как взрослого. Я сидел в кресле, рассказывал похабные анекдоты (которые сам услышал буквально накануне) и говорил о лагере. Оказалось, что старика в мои годы тоже призывали в армию, он сражался с корейцами, поэтому мы обменялись шуточками про морскую пехоту. После стрижки он отказался брать с меня деньги и велел себя беречь. Я стригся здесь и прежде и вообще предыдущие восемнадцать лет ходил мимо парикмахерской едва ли не каждый день. Но впервые ее владелец пожал мне руку и заговорил как с равным.

После лагеря таких случаев было немало. Каждая встреча в Мидлтауне становилась открытием: я похудел на сорок пять фунтов, поэтому люди с трудом меня узнавали. Мой лучший друг (и будущий шафер) Нейт долго присматривался ко мне, когда мы столкнулись в местном магазинчике и я протянул ему руку. Может, я не только изменился внешне, но и стал иначе себя вести… Не знаю. Так или иначе, в глазах моего родного города я теперь был совсем другим.

Мидлтаун, впрочем, тоже успел для меня измениться. Многие продукты, которые я охотно ел прежде, в рационе морского пехотинца выглядели неуместными. В доме Мамо любая еда жарилась в большом количестве масла. Теперь же бутерброд с копченой колбасой на жареном тосте с раскрошенными чипсами вызывал изжогу. Ежевичный пирог, прежде считавшийся крайне полезным блюдом, как и все, сделанное из ягод и зерна (то есть муки), выглядел не столь уж и аппетитным. Я стал задумываться над непривычными вопросами: есть ли здесь сахар? много ли в мясе насыщенных жиров? а сколько соли? В какой-то момент я вдруг понял, что Мидлтаун никогда не станет для меня прежним. За несколько месяцев корпус морской пехоты круто изменил мои взгляды.

Вскоре я вернулся на службу, и жизнь в родном доме опять потекла без меня. Я старался приезжать как можно чаще и благодаря праздникам и отпускам видел родных каждые несколько месяцев. Дети всякий раз немного подрастали. Вскоре после моего отъезда мать перебралась жить к бабушке. Здоровье Мамо пошло на поправку: она встала на ноги и вообще набралась сил. Линдси и тетушка Ви со своими родными были здоровы и счастливы. Больше всего я боялся, что, пока меня нет, в доме случится какая-то беда, а я не сумею им помочь. К счастью, все шло гладко.

В январе 2005 года я узнал, что летом мой взвод должны отправить в Ирак. Когда я сообщил новости Мамо, она долго молчала, а после нескольких секунд гробовой тишины заявила, что мечтает об одном: чтобы война закончилась быстрее, чем меня туда отошлют. Больше про Ирак мы никогда не говорили, хотя общались по телефону каждые несколько дней.

Зима постепенно сменялась весной, приближалось лето. Я понял, что Мамо не хочет ни говорить, ни думать про Ирак, и уважил ее решение.

Мамо была очень старой, слабой и больной женщиной. Любимый внук уехал от нее на другой конец страны, а вскоре мог и вовсе сложить голову на войне. Здоровье у нее пошло на поправку, но она по-прежнему принимала кучу лекарств и каждый квартал ложилась в больницу. Когда в «АК Стил», где бабушка страховалась после смерти Папо как вдова работника, решили увеличить ее страховой взнос на триста долларов, Мамо пришла в отчаяние. Она едва сводила концы с концами, ей просто неоткуда было взять такую прорву денег. Однажды она проболталась мне, и я тут же предложил ей перечислять триста долларов со своего армейского жалования. Она никогда не брала с меня ни цента, но в этот раз все-таки согласилась – видимо, и впрямь была в безвыходной ситуации.

Я получал не так уж много – после уплаты налогов оставалось около тысячи долларов, зато армия давала мне крышу над головой и пропитание, так что в деньгах я не нуждался. Еще я промышлял онлайн-покером.

Покер всегда был моей страстью, я с юных лет играл на центы и даймы с Папо и двоюродными дедами. Теперь же я проводил в онлайн-казино по десять часов в неделю, играя с небольшими ставками, и тем самым зарабатывал еще четыреста долларов в месяц. Хотел сперва откладывать эти деньги, однако решил отдавать их Мамо на медицинскую страховку. Мамо, правда, опасалась моей страсти к азартным играм и в красках представляла, как я сижу за игорным столом в каком-нибудь гнилом трейлере среди шпаны, но я уверял, что все вполне легально и анонимно. «Ты же знаешь, я в этом вашем Интернете ничего не смыслю. Главное, не вздумай пить и шляться по бабам! Не будь как те дебилы, которые увлекаются азартными играми!»