Его дядя сделал несколько шагов в их сторону. Затем остановился посреди комнаты и пристально посмотрел на нее.

– Да, – сказал он, – слушаю.

Но, казалось, выдохнув эти несколько слов, девушка исчерпала свои силы. Она просто стояла и пыталась что-то, непонятно что, сказать его дяде глазами; собственно, им обоим пыталась что-то сказать, поскольку ведь и он там был. Впрочем, оба они довольно быстро поняли, в чем дело или, по крайней мере, – чего хотел от нее молодой человек, зачем он потащил ее в город. Или хотя бы что, в его соображении, она сама хотела сказать. Потому что он уже должен был знать то, что его дядя, вероятно, знал еще раньше, причем больше того, что молодой человек, да и девушка тоже, собирались ему сказать; может даже, уже тогда он знал все. И все-таки должно было пройти еще немного времени, прежде чем он поймет все. И причина такой задержки заключалась в самом его дяде.

– Да, – сказал молодой человек таким тоном и голосом, который не предполагал уважительного обращения к старшему, по званию ли, по возрасту ли; он, Чарлз, смотрел на молодого человека, который, в свою очередь, смотрел на его дядю: те же самые тонкие черты лица, что и у сестры, хотя о взгляде того же не скажешь. Он – взгляд – был устремлен на его дядю, и не требовалось ни малейших усилий, чтобы придать ему жесткость; это был просто взгляд выжидающий.

– Капитан Гуалдрес – так называемый гость нашего дома. Мы хотим, чтобы он оттуда убрался, да и чтобы его вообще в Джефферсоне не было.

– Ясно, – сказал его дядя. – И дальше: – Я тут в местной призывной комиссии состою. И что-то не припомню, чтобы ваше имя было в списке призывников.

Но выражение лица молодого человека совершенно не изменилось. Его даже нельзя было назвать презрительным. Просто выжидающее.

Его дядя перевел взгляд на сестру; теперь у него был совершенно другой тон.

– Вы это хотели мне сказать? – спросил он.

Но она не ответила. Она просто смотрела на его дядю все с тем же выражением мучительного отчаяния, и рука ее бессильно висела сбоку, и белели костяшки пальцев брата, сомкнувшиеся над ее запястьем. На сей раз его дядя, хоть и смотрел он по-прежнему на девушку и голос его звучал даже мягче, чем прежде, по крайней мере спокойнее, обращался к молодому человеку, во всяком случае, и к нему тоже:

– А почему, собственно, вы пришли ко мне? Что заставляет вас думать, будто я способен помочь вам? Или должен помогать?

– Но вы ведь здесь представляете Закон, разве не так? – сказал молодой человек.

Его дядя по-прежнему смотрел на сестру.

– Я – окружной прокурор. – Обращался он по-прежнему к ним обоим. – Но даже если я могу оказать вам помощь, почему вы считаете, что я должен это делать?

И снова молодой человек:

– Потому что мне не хочется, чтобы этот фат, охотник за приданым, женился на моей матери.

Теперь его дядя впервые, кажется, пристально посмотрел на молодого человека.

– Ясно, – сказал он. Сейчас голос его звучал иначе. Не то чтобы громче, просто не было в нем прежней мягкости, как если бы в первый раз его дядя получил возможность (которой и воспользовался) закончить разговор с сестрой. – Это ваша забота и ваше право. Но я повторяю свой вопрос: почему я должен хоть как-то вмешиваться в это дело, даже если бы мог?

Теперь оба, его дядя и молодой человек, заговорили твердо и стремительно:

– Он был помолвлен с моей сестрой. А когда выяснилось, что деньги остаются у матери до конца ее жизни, пошел на попятную.

– Ясно. И дабы отомстить за обманутую сестру, вы хотите воспользоваться федеральным законом о депортации.

На сей раз промолчал и молодой человек. Он просто, не сводя глаз, смотрел на старшего с такой холодной, сдержанной, взрослой злобой, что он, Чарлз, заметил, как его дядя буквально застыл на секунду, прежде чем снова повернуться к девушке и снова заговорить мягким голосом, хотя и при этом дядя должен был повторить вопрос дважды, прежде чем дождался ответа:

– Это правда?

– Помолвки не было, – прошептала девушка.

– Но вы его любите?

На этот раз молодой человек даже не дал ей времени что-либо сказать, никому времени не дал.

– Да что она знает про любовь? – сказал он. – Так беретесь вы за это дело или мне следует пожаловаться вашему начальству?

– А вам не страшно так надолго уезжать из дома? – спросил дядя тем вкрадчивым голосом, который ему, Чарлзу, был слишком хорошо знаком, поэтому, если бы так заговорили с ним, он, не медля ни секунды, вскочил бы на ноги и бросился к выходу. Но молодой человек даже бровью не повел.

– А пояснее можно?

– Я не буду заниматься вашим делом, – сказал дядя.

Молодой человек еще на мгновенье задержал взгляд на его дяде, не выпуская при этом руки девушки. Ему, Чарлзу, показалось, что молодой человек вот-вот рванет ее на себя и буквально вышвырнет сестру через проем двери. Но нет, он даже выпустил ее, сам (а не хозяин дома, порог которого он уже однажды переступил без разрешения, не говоря уж о приглашении) открыл дверь и отступил в сторону, пропуская девушку перед собой, – жест, демонстрация вежливости и уважительности, идущей, даже при всем своем автоматизме, от привычки и полученного домашнего воспитания, как это в его случае и было: автоматизм и в то же время давняя привычка и лучшее воспитание, полученное под руководством лучших учителей, наставников и гувернеров в обществе, которое йокнапатофские дамы в любом случае назвали бы избранным. Но сейчас это не имело никакого значения: одна лишь надменность, самодовольство, высокомерная оскорбительность по отношению не только к тому, кому она адресована непосредственно, но и к любому свидетелю этой сцены; он даже не глядел на сестру, перед которой открыл дверь, он все еще не сводил взгляда с человека вдвое себя старше, чей домашний покой он нарушил уже дважды.

– Ну что ж, – сказал молодой человек, – не говорите потом, что вас не предупреждали.

И они ушли. Его дядя закрыл дверь. Но секунду-другую не шевелился. Это был промежуток, остановка, почти неуловимый миг неподвижности, настолько летучий и настолько неуловимый, что, наверное, никто, кроме него, Чарлза, его бы и не заметил. Да и он-то заметил только потому, что раньше никогда не видел, чтобы его дядя, этот подвижный и беспокойный мужчина, стремительный и в речи, и в движениях, сбивался и останавливался посредине, уже начав то или другое. Затем дядя повернулся и шагнул назад, туда, где он, Чарлз, по-прежнему сидел по свою сторону шахматной доски, даже не сознавая еще – настолько быстро, молниеносно все произошло, – что он не только не поднялся с места, но и что у него даже вряд ли хватило бы времени подняться, подумай он об этом. Быть может, еще сидя по свою сторону доски с недоигранной партией и глядя, как дядя подходит к своему креслу и медленно опускается в него и тянется к лежащей на курительном столике перевернутой трубке с мундштуком из кукурузного початка, и все это одним движением, он немного разинул рот (ему еще не исполнилось и восемнадцати, но и в восемнадцать случаются – хотя пока не случались – такие ситуации, когда даже его дядя, при всей своей готовности к любой неожиданности, признает, что не всегда удается не заметить упавшую шляпу или не услышать грохот захлопнувшейся двери).