Так как правительство все больше отделялось от народа, считая государством лишь себя, то и война все больше становилась исключительно делом правительства. Она проводилась на собственные деньги правительства, нанимавшего солдат не только в своей стране, но и в соседних. Последствия этого были таковы, что средства, которыми правительство могло располагать, имели строго ограниченные пределы, и каждая сторона могла оценить их как по объему расходов, так и по их длительности. Это лишало войну ее самого опасного свойства, а именно — стремления к крайности и связанного с ним загадочного ряда возможностей. Война стала настоящей игрой, в которой Время и Везение тасовали карты. По своему значению это была всего лишь несколько усиленная дипломатия, более энергичная форма ведения переговоров, в которых битвы и осады заменялись дипломатическими нотами. Армия, с ее крепостями и заготовленными позициями, составляла государство в государстве, в котором стихия войны медленно поглощала самое себя. Вся Европа радовалась этим изменениям в военном искусстве и считала их неизбежным последствием духовного прогресса. Хотя здесь заключается ошибка, поскольку прогресс человеческого разума никогда не может привести к чему-либо абсурдному. Однако же в целом эта перемена имела благотворное влияние на народ.

Такова была обстановка, когда разразилась Великая французская революция; Австрия и Пруссия попытались использовать против нее свое дипломатическое и военное искусство; но вскоре этого оказалось недостаточно. Война снова внезапно стала делом народа, насчитывающего тридцать миллионов человек (т. е. французов), каждый из которых считал себя гражданином отечества. Благодаря участию в войне всего народа на чаше весов оказались не только правительство и его армия, но и весь народ с присущим ему весом. С этого времени уже не было определенных пределов ни для средств, ни для напряжения сил; энергия ведения войны больше не находила противовеса, и, следовательно, опасность для противника возросла до предела.

Если все революционные войны прошли раньше, чем была осознана и прочувствована их сила, если германским армиям (т. е. Пруссии, Австрии и др.) еще удавалось иногда оказывать успешное сопротивление, то реально это находилось в зависимости от несовершенства французской организации: сначала солдатских масс, потом подбора генералов, а при Директории — от недостатков самого правительства.

После того как все это было усовершенствовано рукой Наполеона, вооруженные силы Франции, опиравшиеся на народную мощь, прошли по Европе, так уверенно круша все на своем пути, что там, где французская армия сталкивалась с военными силами старого образца, в исходе борьбы никто не сомневался. Реакция, однако, не заставила себя ждать. В Испании война стала делом народа. В Австрии в 1809 году правительство приложило невероятные усилия для организации резервных частей и ополчения; эти мероприятия уже приближались к цели и далеко превосходили предел, который это государство до сих пор считало возможным. В России в 1812 году пример Испании и Австрии был взят за образец. Огромные размеры этой империи сделали возможными использовать подобные приготовления, несмотря на их запоздание, и в то же время повысили их действенность. Результат оказался блестящим. В Германии Пруссия поднялась первой, сделала войну национальным делом и, не имея ни денег, ни кредита, с населением вдвое меньшим, чем у Франции, начала боевые действия с армией вдвое сильнее, чем в 1806 году.

Таким образом, со времен Наполеона война, ставшая сначала для Франции, а потом и для ее противников делом всей нации, приобрела совсем иную природу или, скорее, подошла ближе к своей истинной природе, к своему совершенству. Привлеченные средства не имели видимого предела, поскольку он потерялся в энергии и энтузиазме правительств и их подданных. Величина этих средств и широкая перспектива возможных успехов и сильное возбуждение умов значительно усилили энергию ведения войны; целью этой акции было сокрушение противника; остановиться и вступить в переговоры стало возможным только тогда, когда противник был полностью повержен.

Так разразилась стихия войны, свободная от всех условных ограничений, во всей своей природной силе. Причиной было участие народа в этом крупном государственном деле, и это участие возникло отчасти из-за влияния Французской революции на внутренние дела стран, отчасти из-за угрожающего поведения французов по отношению к другим нациям.

Всегда ли так будет впредь, будут ли все войны в Европе вестись при напряжении всех сил государств и во имя великих и близких народам интересов, или разделение интересов правительства от интересов народа снова постепенно увеличится, определить довольно трудно. Мы не будем брать на себя решение этого вопроса. Но все согласятся, что не так-то легко снова воздвигнуть разрушенные преграды, заключавшиеся в непонимании возможностей, заложенных в войне. По крайней мере, всегда, когда на карту будут поставлены крупные интересы, взаимная вражда прорвется точно так же, как это было в наше время.

Мы не считаем, что государство, защищающее интересы другого государства, делает это с тем же рвением, с каким защищает собственные интересы. Обычно посылается вспомогательная армия умеренных размеров; если ее постигает неудача, тогда союзник считает дело до некоторой степени завершенным и старается выйти из него с наименьшими затратами сил и средств.

Было бы логичнее и менее затруднительно для теории ведения войны, если бы этот обещанный контингент был полностью передан воюющему государству, так, чтобы его можно было использовать должным образом; тогда его можно было бы считать наемным войском. Но на практике бывает далеко не так. Обычно у вспомогательной армии имеется свой командующий, зависящий только от собственного правительства, которое ставит ему цель, больше подходящую тем нерешительным и непоследовательным действиям, которые оно собирается предпринять.

Но даже если два государства ведут войну с третьим, они не всегда одинаково относятся к нему как к врагу, которого должны уничтожить, чтобы он не уничтожил их. Часто их союз напоминает торговую сделку: каждый вкладывает в нее определенный пай (30–40 тыс. человек) в зависимости от опасности, которой он подвергается, и далее ведет себя так, будто бы он может позволить себе потерять только эту долю.

Такой подход является аномалией, так как и война, и мир, по существу, являются понятиями, которые невозможно разграничить по степеням. Однако эта манера — не просто дипломатический обычай, которым можно было бы пренебречь; она глубоко коренится в природной ограниченности и слабости людей.

Наконец, и в войнах, которые ведутся без союзников, политические поводы имеют огромное влияние на способ ведения войны.

Если мы хотим добиться от неприятеля только небольшой жертвы, тогда мы можем довольствоваться приобретением в результате войны небольшого эквивалента, который можно получить приложением умеренных усилий. Противник мыслит во многом так же. Когда тот или другой убеждается, что ошибся в своих расчетах и вместо предполагаемого превосходства над противником оказался слабее его, то именно в этот момент не хватает ни денег, ни прочих средств, как и духовного подъема для больших усилий; в подобном случае такая сторона просто делает, как говорится, «все, что может», надеется на лучшее будущее, хотя у нее нет ни малейшего основания для подобной надежды, а силы, ведущие войну, тем временем влачат жалкое существование, продолжая сражаться, подобно больному, изношенному организму, борющемуся за жизнь.