колесо в телеге, не он придумал эти слова и не он поставил это отвратительное действо. По-хорошему, убивать надо было драматурга, режиссера, всю труппу, да и всех хламовцев вообще. Но Такахаси трезво оценивал свои возможности и понимал, что такое глобальное мероприятие едва ли удастся ему одному.

Ситуацию с актером, который оскорблял императора, можно было бы сравнить с убийством. Когда наемный убийца вонзает кинжал в спину невинной жертве, он делает это не один. К делу причастен еще заказчик убийства, организатор убийства, посредник, который стоит между организатором и самим убийцей. Однако нож в спину вонзает именно убийца. без него преступление бы не состоялось. Поэтому именно убийца, то есть актер, первым должен ответить за совершенное преступление, все остальное – как получится.

Особенно поразило Такахаси, что актер, игравший это исчадие ада, был не просто актер. Это был бывший князь М-ов, человек благородный и высокорожденный. Как же низко пали гайдзины в своей дикости, если даже аристократы не проводят грани между допустимым и невозможным.

В любом случае, несчастный князь был обречен. Дальнейший путь Акиры выглядел ясным и прямым, как полет стрелы. После того, как он убьет князя, все ужаснутся и устыдятся, а мерзкий спектакль будет навсегда изъят из репертуара.

Конечно, если бы на месте Такахаси был какой-нибудь китаец, он бы поступил проще и одновременно изощреннее. Он бы настучал в администрацию, что театр ХЛАМ нарушает принципы пролетарской солидарности и оскорбляет борьбу китайского народа за свои права. Тогда бы хламовцев приструнили, а кого-то, возможно, сослали бы даже в Секирку – нечего портить отношения с дружественной страной.

Но Акира был чужд такой змеиной тактике, он предпочитал выступать с открытым забралом – настолько, разумеется, насколько это было допустимо в сложившихся обстоятельствах. Можно было, конечно, броситься с ножом на актера прямо во время представления, а потом прилюдно совершить сэппуку. Но если он не взрезал живот, когда его взяли в плен, глупо было бы делать это сейчас.

Нет-нет, благородное тайное убийство подходило к этому случаю как нельзя лучше. И Такахаси совершил неизбежное.

К его удивлению, убийство князя осталось если не совсем незамеченным, то явно непонятым. Князя заменили другим актером, который с тем же пылом поносил сына Неба. Пришлось убить и его. Но и это не остудило проклятых фигляров – появился третий актер.

Боги, думал Такахаси, как трудно иметь дело с варварами! Они не понимают не только намеков, но даже прямых указаний! Что ж, видно, придется обагрить руки кровью еще одного потерявшего стыд лицедея. И Акира-сан стал готовить новое убийство.

– Ну, хорошо, – сказал Загорский, сидевший тут же в келье и молча слушавший исповедь японца, – вы решили расправиться с актерами, которые оскорбляли. Но чем вам помешал несчастный уголовник Пичуга?

Такахаси с достоинством отвечал, что Пичуга не помешал, но мог помешать. Однажды, когда японец следил за Громовым-Загорским, он вдруг обнаружил, что за ним тоже следят. Это было крайне опасно, все дело могло сорваться. Шпион мог помешать планам Такахаси, а потому шпиона следовало убить.

Нестор Васильевич только головой покачал. Как же трудно иметь дело с азиатами! Они так кичатся своей культурой и цивилизованностью, а ведут себя как истые дикари. Жизнь человеческая в их глазах – ничто рядом со старинными предубеждениями, которые зовут они моралью!

Такахаси поглядел на Загорского с неудовольствием: что он знает об Азии, чтобы так говорить?

– Об Азии я знаю все, и немножко больше, – отвечал Нестор Васильевич. – Я жил в Китае, у меня слуга китаец. Но и вашего брата японца я тоже повидал достаточно и в самых разных обстоятельствах.

– Может быть, вы даже пишете по-китайски? – с легким сарказмом спросил Такахаси. – Как пишется ваше бесценное имя иероглифами?

Загорский взял с прикроватной тумбочки листок, карандаш и вывел два иероглифа: 德山[37]

– Токуяма, – прочитал Акира с изумлением и как-то странно посмотрел на Нестора Васильевича. – Гора добродетели?

– Именно так, – отвечал Загорский.

С минуту Такахаси молчал. Потом поклонился Нестору Васильевичу.

– Так что же мы будем делать теперь, Токуяма-сэнсэй?

– Хороший вопрос, – задумчиво отвечал Загорский. – Я хочу обратиться к режиссеру, чтобы он снял с репертуара пьесу, которая так вас возмутила.

– А если он вас не послушает?

– Он послушает, – отвечал Загорский. – Я нынче звезда, а пьес и без того хватает. Если я откажусь играть, ему это очень нехорошо аукнется. Так что он послушает.

Лицо у Такахаси сделалось торжественным.

– В таком случае я, во искупление моих грехов и чтобы смыть с рук человеческую кровь, готов признаться в убийствах и сдаться администрации. Или, может быть, красивее будет совершить сэппуку? Готов ли Токуяма-сэнсэй встать за моей спиной с мечом в руках и прервать мои муки, после того, как я взрежу себе хару[38]?

– Здесь нет меча, – отвечал Нестор Васильевич. – Кроме того, я бы не рекомендовал вам самоубийство, в России к этому плохо относятся. А вообще поступайте так, как велит вам чувство долга. Прощайте.

Загорский положил на тумбочку нож-кодзуку, которым метнул в него ночью Такахаси, слегка поклонился японцу и вышел вон. Акира-сан проводил его долгим взглядом, потом встал на колени перед кроватью, вытянул из под нее длинную коробку, открыл и вытащил из коробки короткий меч в коричневых ножнах…

Глава одиннадцатая. Перед побегом

Лето неуклонно накатывало на Соловецкие острова – даже по календарю до него оставалось меньше двух недель. Правда, лето это было холодное, северное, да и вместе с теплом множился и зверел гнус – проклятие Соловков, но при всем при том это было лето. Летом светит солнце, летом можно разнообразить скудный рацион ягодами и грибами, наконец, летом уже трудно умереть от холода, что нередко случается зимой.

И еще одна важная деталь – ближе к лету день становился значительно дольше, а там уже и до белых ночей недалеко. Однако явление это, красивое в смысле любования природой, совсем не подходило для побега, о чем Загорский сразу же сообщил Арсению Алсуфьеву.

– Бежать все-таки сподручнее ночью, – заметил Нестор Васильевич.

Встреча со старшим сыном старинного друга, ради которой Загорский и спустился в соловецкий ад, прошла на удивление обыденно. Не было ни объятий, ни слез радости, вообще никаких сантиментов. Арсений, проведший в концлагерях рядом с уголовниками не один год, сделался закрытым и самоуглубленным и мало интересовался окружающим миром.

Попав в лагерь, он довольно быстро понял, что на общих работах – в лесу, на торфяных болотах, на побережье – шансов выжить немного даже у молодого и здорового человека. Надо было как-то выделиться среди прочих. И он выделился: перенял у старого плотника его ремесло, весьма востребованное в лагере. После этого его переселили во вторую роту, где жили и работали разного рода спецы. Такахаси, кстати сказать, он знал, но особенно им не интересовался. Нестора Васильевича это не удивило. Лагерь быстро обрубает людям лишние интересы – разве только интересы эти напрямую не связаны с выживанием, как, например, было с хламовцами, которых театр освобождал от общих работ. Главным тут является хлеб насущный и удобство жизни, остальное ценится гораздо меньше.

Даже Загорского Арсений узнал не сразу, а только после того, как тот назвался. Внимательно глядел на него исподлобья синими глазами, кивал, но сам ничего не говорил. Рассказывать о своем лагерном житье-бытье тоже не захотел, бросил только скупое «нормально».

Алсуфьев немного оживился, лишь услышав о младшем брате. В глазах его появилось какое-то тревожное и одновременно болезненное выражение.

– Хороший парень растет, – сказал Нестор Васильевич.

– Угу, – буркнул Арсений.

Узнав, что Загорский пристроил Митьку в школу-интернат, как будто успокоился и тут же потерял к теме всякий интерес. Сам Загорского тоже ни о чем не расспрашивал и как будто просто ждал, когда тот, наконец, уйдет.

У Нестора Васильевича грешным делом даже мелькнула мысль: стоило ли рисковать жизнью и здоровьем только для того, чтобы встретить тут человека, которого не интересует ничего, кроме простейших физиологических надобностей. Но он тут же одернул себя: неизвестно, какие испытания и лишения вынес Арсений – его поведение могло