— Извините за мыло, — улыбнулась Чарити.

— За мыло? — удивился Рейн, принюхавшись. И тут только понял, что от мокрой тряпицы исходит запах обыкновенного, дома сваренного мыла, а вовсе не его сандалового.

— К сожалению, ваше мыло сожрал Вулфи. — Она закусила губу, чтобы не засмеяться, но плечи ее предательски дрогнули. — Вулфи питает слабость к предметам, которые источают сладковатые ароматы. Не знаю, может ли это послужить вам утешением, но Вулфи очень нехорошо себя сейчас чувствует.

Уголок рта у Рейна чуть дернулся при самой мысли о том, что этот здоровенный свирепый пес свалился из-за куска душистого мыла. Впервые за последние две недели на губах его появилось некое подобие улыбки.

— До чего безобразен этот пес — в жизни ничего подобного не видал.

— Да, страшненький он с виду, верно? — С губ Чарити сорвался тихий смешок. — И проку от него как от козла молока, по крайней мере по мнению бабушки. Но у него очень доброе сердце. Я нашла его щенком, вытащила из реки — его в мешке утопить хотели, принесла домой, выходила. Папа всегда говорил, что милосердней было бы дать ему утонуть.

Рейн негромко фыркнул, как бы подтверждая, что вполне согласен с ее отцом… опять.

— Вулфи у нас довольно невезучий пес. Вечно он попадает в передряги. Вот губы у него нет с одной стороны — это он с енотом подрался. А потом ему лошадь на лапу наступила… двух пальцев как не бывало. А ухо… мы даже не знаем, как ему отхватило ухо: то ли его прищемили где-то, то ли кто-то откусил. И так все время: то у него клок шерсти выдран, то царапина, то ссадина, — постоянно приходится его подлатывать.

Рейн вдруг с изумлением понял, что сочувствует громадному псу. Да, похоже, у них со стариной Вулфрамом есть кое-что общее: обыкновение попадать в передряги.

Покончив с намыливанием всего, что он только рискнул намылить, он тронул девушку за локоть. Она, не оборачиваясь, забрала тряпицу, выполоскала ее в тазике с водой, протянула обратно. Процесс этот повторился еще два-три раза, а затем она вручила ему полотенце, извлекла бритву своего отца из футляра и принялась быстро и умело править ее. Он в изумлении наблюдал за ней.

Но изумление тут же сменилось испугом, когда Чарити, обернувшись, принялась намыливать ему лицо. Сообразив, что она намерена делать, он отшатнулся.

— Вот уж нет!

— Вот уж да, — отозвалась она решительно. И, чуть отодвинувшись, добавила: — И не бойтесь, я вас не порежу. У меня в этом деле большой опыт. — Тут она осеклась и не стала добавлять, что опыт этот она отчасти приобрела, пока он лежал без сознания.

— У вас — откуда вдруг? — Он попытался сердито нахмуриться, но не очень-то вышло: слишком уж он был удивлен… к тому же его отвлекало то, как контрастировала ее мраморно-белая кожа с мрачным черным платьем. Она придвинулась, держа наготове намыленную кисточку.

— Мой отец дважды ломал себе руку, и мне приходилось брить его.

— Послушайте, я не сомневаюсь, что вы… — Он сообразил, что сам себя загнал в угол, из которого с помощью разумных доводов не выбраться. Он подтянул простыню к самому подбородку и заявил: — Мисс Чарити, я просто не могу допустить, чтобы вы делали это.

— У Мелвина трясутся руки, бабушке колющие и режущие предметы давать в руки просто опасно, а Бернадетта, наша кухарка, ни за что не прикоснется к постороннему мужчине. Так что остаюсь только я. — И она принялась намыливать кисточкой ему щеку. Он перехватил ее запястье, заглянул в сияющее лицо.

— Но это… не совсем пристало… молодой леди…

— Молодой леди?

Рейн страшно покраснел и выпустил ее запястье. К его восторгу и одновременно ужасу, она не отодвинулась.

— Бабушка только и делает, что читает мне пространные лекции на тему «Что пристало делать молодой леди». С того самого дня, как вы появились у нас. По-моему, это немножко лицемерно с ее стороны, так как она всю жизнь яростно поносила глупую манеру соблюдать приличия ради самих приличий. А теперь оказывается, что и вы обеспокоены тем, что я веду себя не как настоящая леди.

Она тихонько вздохнула, и в.ее нежных светло-карих глазах зажглись золотые искорки.

— Что ж, с приличиями все решается просто, — продолжала она все с тем же здравомыслием. — Вы скоро выздоровеете и уедете. А если мне когда-нибудь случится побывать в Лондоне и мы с вами там нечаянно столкнемся на улице, то я отвернусь, и вы тоже можете так поступить. — При этих словах сердце у нее вдруг дрогнуло, и она замолчала на мгновение, а продолжила затем голосом, который звучал не столь убежденно: — Я сделаю вид, что никогда вас не брила, не мыла и не бинтовала, не занималась вашей… особой. А вы можете притвориться, что не видели меня прежде.

Он заметил, как потемнели и блеснули ее глаза, как опустились на миг черные ресницы. Грудь ему стеснило, и он понял, что никогда не сможет сделать вид, что не знаком с Чарити Стэндинг. Потому что в этот миг он понял ее нежную решимость, ее сострадательность — даже к таким неблагодарным грубиянам, как он. Ее дар — облегчать страдания одним своим присутствием, а ее восхитительно здравый смысл заставлял взглянуть на мир и напыщенную манерность света под новым углом, отчего и мир, и свет казались человечнее.

— Ну, давайте начнем. — Она подняла подбородок и взяла себя в руки. — Теперь не двигайтесь.

Она вновь принялась усердно работать кисточкой, и он не стал сопротивляться. Затем она попросила его лечь на бок, сама уселась на край кровати рядом с ним, приподняла пальцем его подбородок и ловким движением провела бритвой по шее, затем по заросшей щетиной щеке. Когда подошла очередь верхней губы, Чарити приостановилась и сказала;

— Надо напрячь верхнюю губу… — И показала, как это сделать.

Он послушно выполнил ее указание и сразу стал похож на брюзгливого школьного учителя. Ее нежный смех заполнил комнату, как солнечный свет, разлился теплыми ручейками по крови Рейна, проник в самую глубь его существа. Никогда он не слыхал, чтобы женщина смеялась так непосредственно, так заразительно. И вдруг засмеялся сам, негромко и немного смущенно. Как давно этого с ним не случалось.

— Извините. — Она покусала губу, пытаясь обуздать свою веселость. — Не очень-то пристало молодой леди так смеяться. Ничего, я постараюсь стать лучше… правда.

Она отчетливо ощутила, как взгляд его прекрасных серых глаз остановился на ней, изучая, и так пытливо, что у нее сердце защемило. Она нервно глотнула воздуха, румянец на щеках ее расцвел еще ярче. Восторженная дрожь предвкушения пробежала вверх по позвоночнику, распространилась по плечам, спустилась на сливочно-белую грудь. Губы по непонятной причине стали вдруг горячими, а взгляд сам собой устремился на его руки, и вспомнилось, как эти руки прикасались к ее груди.

— Не думаю, что вы можете стать лучше, чем есть… как бы ни старались, — проговорил он негромко.

Эти слова привели ее в замешательство. Что он хотел сказать? Что она никогда не станет истинной леди, а манеры ее ужасны? Она почувствовала унижение. Вероятно, следовало прислушаться к советам бабушки и держаться от него подальше.