– Куда? Сразу на поле, наверное, надо, – деловито говорил Стахеев, будто не он минуту назад жаловался, расписывался в своем банкротстве. – А с водой-то как? Сразу после посадки полейте, через неделю полезет. А дождей, я читал, не обещают… О, пацан вымахал как!.. Здорово, орёлик! Помнишь дядь Димку, а? Который самосвал тебе подарил? Не разломал еще? Нет?..

Потом возились с насосом. Стахеев сам с помощью ключа и плоскогубцев открутил заржавелую гайку, достал штырь с остатками оплавленных резиновых прокладок.

– Н-да-с, новые надобно, – определил. – Камера ненужная есть?

– Где-то была. – Юрий Андреевич пошел во времянку, долго и без особой надежды копался там, перекладывая с места на место пыльный хлам… Если и есть здесь камера, то обнаружить ее можно только по великой случайности. – Как назло, не могу найти пока… – Понимая, что задерживать приятеля дольше совсем уже неприлично, Губин вернулся к насосу и протянул для прощания руку: – Ладно, Дмитрий Палыч, спасибо за помощь! Мы тут сами теперь помаленьку. И так полдня на нас ухлопал… Спасибо!

И не столько неловко было Губину его задерживать, а просто хотелось, чтоб он после откровений в машине быстрее исчез. Хотелось подумать над его словами, найти оправдание для себя, для своей жизни, профессии… Или нет, наоборот – хотелось хотя бы на время отвлечься, забыть; переключаться вот так, в один миг, с одного настроения на другое, как Стахеев, Юрий Андреевич не умел.

– Что ж, – пожал тот плечами, – дело хозяйское. Бывайте! Если что, я у себя на участке – тоже покопаюсь маленько…

И, уже садясь в машину, вспомнил, даже шлепнул себя по лбу ладонью.

– Да у меня ведь в багажнике!.. На днях буквально пацанам во дворе отрезал на рогатки… – Ликуя, вытащил кусок камеры, протянул Губину: – Держи, старичок! Вырежи чуть больше отверстия, чтоб не подсасывало…

– Я в курсе, в курсе… – Юрий Андреевич еле сдерживался, продолжая казаться благодарным. – Спасибо тебе огромное. – На самом деле в душе кипела почти ненависть, и так хотелось сделать что-нибудь глупое и безобразное…

Не откладывая, он вырезал два кругляша-поршня, насадил на штырь вместо оплавленных, разделив кругляши между собой широкой шайбой. Затем прикрутил штырь и рычаг на место.

Воды для закачки было пять литров – привезли из дому в пластиковой бутыли с ручкой. Ирина стала лить воду в отверстие колодца тоненькой струйкой, а Юрий Андреевич энергично двигал рычаг то вверх, то вниз. Жена и внук стояли рядом, с серьезными, напряженными лицами наблюдали.

Сначала – кажется, очень долго – пронзительно-тонкий, колющий уши скрип, сухое сипение трущихся о железо резинок, похожее на дыхание какого-то огромного придушенного животного. Рычаг двигается легко, безвольно, вода просто просачивается мимо поршня и пропадает в глубине многометровой трубы.

«Неужели не получится?! – готов был отчаяться Юрий Андреевич, видя, как быстро и зазря пустеет бутыль. – Придется к Стахееву за водой идти… Стахеев, – поморщился в новом приступе раздражения, – спаситель и благодетель».

Но вот неожиданно, резко, точно кто-то схватился за штырь и потянул вниз, движения рычага стали неподатливы, упруги; требовались усилия, чтоб поднимать и опускать его.

– Подожди, Ир, не лей, – тихо, прислушиваясь, сказал Юрий Андреевич.

Да, звуки изменились – в трубе заурчало, заклокотало утробно; урчание ползло выше, выше, и в очередной раз, когда рычаг поднялся, а поршень, наоборот, ушел в трубу до последней своей возможности, уже явно, с какой-то рвотной надсадой, громко булькнуло.

– Ох, господи… – рыдающе зашептала Татьяна Сергеевна, – слава богу, слава богу…

Губин опустил рычаг, и поднявшийся поршень выбросил из носика колодца первый столбик желтоватой, ржавой воды. И тут же запрыгал Павлик, закричал что-то напоминающее «ура!», радуясь, кажется, больше, чем самой большой шоколадке.

Наполнили бутыль, железный бак литров на сорок, полили капустную делянку, умылись и сели в окруженной цветущими вишнями беседке обедать.

Давно небывалое, умиротворенно-благостное настроение владело всеми, в движениях и на лицах – довольство и уверенность. И Юрий Андреевич сейчас, впервые за много-много месяцев, чувствовал себя главой семьи. Главой крепкой, дружной, живущей общими делами и проблемами, общими победами семьи.

* * *

Еще прошлой осенью Ирина заметила, что после поездки на дачу у нее начинается насморк и чешется кожа. Особенно сильно на руках и лице. Поэтому думала: скорее всего, мошки какие-нибудь накусали…

Сегодня прибавилась и температура. Горло першит.

«Продуло, что ли? – лениво гадала Ирина, кутаясь в надетую поверх халата кофточку. – Напрасно сразу так, в одном сарафане… Еще не хватало Павлика заразить».

Но состояние было все-таки не похоже на простуду, и кожа чесалась совсем не так, как от укусов. Что-то другое, новое и странное и оттого сильнее пугающее.

Ирина была одна в комнате, да и одной в ней, крохотной, забитой мебелью, заваленной игрушками, теснее некуда. На девяти метрах две кровати (ее и сына), стол, пара стульев, шифоньер, сервант, трюмо с тумбочкой. Свободной остается лишь узкая полоска по центру, как раз такая, чтоб пройти, не наталкиваясь на предметы, от двери до окна.

«Вот окончательно растолстею, – ухмыльнулась, уставившись в голубой цветочек на обоях, Ирина, – и станет вообще тогда… Ничего, сервант выкину».

От ухмылки першение усилилось, пришлось кашлянуть. И она почувствовала во рту вкус полыни. Горьковато-едкий, острый, будто она этой полыни наелась… «А вдруг аллергия!» Ирина села на кровати, уставилась в полированную гладь шифоньера… «Только еще этого не хватало!..»

Она часто слышала от приятельниц об аллергии и обычно относилась к их рассказам почти как к анекдотам.

У одной аллергия на жареный лук, а остальные в семье, наоборот, его обожают. У другой – на цветущую сирень, которую, как сговорившись, ей каждый раз пытаются подарить ухажеры… У третьей аллергия на кошек, у четвертой – на тополиный пух, у пятой – на пот собственного мужа…

«Нет, лучше простуда», – жалобно, словно кого-то прося, думала Ирина; лицо и руки зачесались сильней, из носа текло, глаза слезились, во рту вяжущий полынный привкус. И настроение испортилось окончательно.

Павлик и родители в зале смотрели телевизор. Кажется, боевик какой-то. Слышались крики перепуганных людей, хохот злодеев, длинные автоматные очереди, решительные команды героев.

День на даче представлялся сейчас далеким, почти нереальным, а тем более – то ощущение радости, светлого забытья, когда копала землю, сооружала аккуратненькие грядки, любовалась вишневыми цветками, когда поливала тоже начавшую цвести викторию… Вот вернулась сюда, и тяжесть, непонятная, необъяснимая, навалилась снова. И даже пойти принять душ нет сил…

Вдобавок в почтовом ящике на ее имя оказалось письмо. Обычный конверт, торопливым почерком написаны адрес, имя, фамилия; а там, где место для обратного адреса, лишь роспись – замысловатая