Прошёлся командир батальона, хмуро осматривая бойцов. В сопровождении ротного, что сопровождал его на своём участке. Взводный бодро козырнул, несмотря на слегка дрожащие колени, и попытался доложиться, держась лихо, но комбат отмахнулся. Он смотрел на солдат. Шёл и вглядывался в лица. Молча.

Иосиф едва заметно улыбнулся. В усы.

Прошло ещё минут пятнадцать. И всё затихло. Ни выстрелов. Ни разрывов. Так тихо, что в ушах зазвенело.

И тут же «заголосили» свистки унтеров, поднимая бойцов в атаку.

– Вперёд! Пошли! Пошли!

И они пошли.

Молча.

Тихо.

Сначала одно отделение перебегает и падает на землю. Потом второе. Третье. Четвёртое. И снова первое, начиная цикл заново.

Никто не стреляет.

В воздухе пыль, оседающая после разрывов.

И вот, когда до крепостных укреплений уже осталось метров сто двадцать, по ним открыли огонь. Плотный огонь. Из станковых пулемётов.

От русских позиций отозвались крепостные ружья и гранатомёты. Но они явно запаздывали. Да, пулемёты «загасили», заставив замолчать. Но то тут, то там начиналось лавинообразное нарастание стрельбы из индивидуального оружия.

Прижали.

Ни подойти, ни отойти.

Иосиф, стиснув зубы, вжимался в землю, проклиная тот день, когда «сел за баранку этого пылесоса». Это всё Като[79]. Это она его подбила. Он ведь не хотел. Было страшно, аж жуть. Пули, казалось, пролетали так быстро, что ещё чуть-чуть, и погладят. Но он держался.

Подключилась русская артиллерия.

Минута – и сплошная стена разрывов вновь накрыла австрийские укрепления. Иосиф в этот момент едва сдержался от естественной физиологической реакции. Одно дело, когда тяжёлые фугасы взрываются вдали, а другое дело – в полутораста метрах. Особенно после всего этого нервного напряжения. Но выдержал. Закусив губу до боли, но выдержал.

Артналёт прекратился так же внезапно, как начался. И от русских позиций зазвучали рожки, играющие наступление. Рядом же оживились бойцы. Вот первое отделение по приказу командира взвода пошло вперёд… и попало под длинную пулемётную очередь, его почти полностью выкосившую.

А потом ещё.

Австро-венгры не собирались отходить. Они переждали обстрел на местах и включились в бой сразу, как только взрывы прекратились. Да и пулемёты оказались не уничтожены, а подавлены… да и то – так…

Джугашвили осторожно выглянул из-за неровности грунта, скрывающего его от прямого прострела. Сразу бросились в глаза отдельные цели – станковые пулемёты. Отсюда их было хорошо видно. И мелькающие головы обычных солдат. Он осторожно подтянул к себе свой ручной пулемёт. Выставил его и, прицелившись, всадил весь магазин в замеченное им пулемётное гнездо. Да, пулемёт прикрыт щитком. Но ствол в водяном кожухе. А значит, его можно повредить. Да и пробиваемость 8‐мм пули на такой дистанции неплоха. Можно расковырять щиток.

И тут же ему пришлось нырять обратно, за укрытие. Потому что по нему, казалось, начали стрелять все австро-венгры в мире. Сразу. Из-за чего земля перед его естественным укрытием буквально вскипела от пуль. Пулемёт пришлось оставить как есть. Просто резко откатываясь назад. И эту железку тут же накрыло пулями. Тут повредило, там… в общем приводя в негодность.

Он оглянулся.

Второй номер лежал рядом и смотрел в небо пустыми глазами. Поймал пулю лбом. Рядом, в этой канаве, находилось ещё пятеро бойцов отделения в крайне нервном виде. Живые. Но ни командира, ни ещё пары оставшихся солдат он не наблюдал.

Отрефлексировать и толком обдумать ничего не получилось. Начался новый артналёт. А с позиций зазвучали уже звуки отступления.

Тряханув головой, Иосиф, на правах старшего в этой канаве, прохрипел:

– Как закончат стрелять – бегом. К своим. Пригнувшись. Поняли?

– Поняли, – нестройным хором ответили бойцы.

– Полсотни шагов, и падаем. Ясно?

– Ясно.

– И ждём нового обстрела, под которым и отходим…

Все поняли. Послушались. И побежали, как и условились. Сразу, как выстрелы и разрывы прекратились. И Иосиф вскочил, побежав вперёд. Но тут заметил офицера какого-то краем глаза. Тот пытался встать, но явно не мог это сделать, имея рану ноги. Поэтому, рванув к нему, он подхватил его руку, закинул себе на плечо и рывком поставил на ноги. В таком виде они и похромали в сторону русских позиций. А как зазвучали австрийские пулемёты, упали на землю и залегли, в надежде, что их не зацепит. Специально упали так, словно их подстрелили. Обвалились кулями. Это Иосиф предложил сразу, надеясь, что так они не привлекут к себе особого внимания.

Чуть позже начался новый артобстрел. И Джугашвили с командиром соседнего взвода кое-как доковылял до своих. Разве что в самом конце его зацепило пулей в руку. Но он устоял и офицера не уронил…

Его «обслужили» прямо в траншее. Слегка зацепило. Не страшно. Обработали рану, обеззаразили, перевязали. Позволили закурить…

Но не успел он дух перевести, как прибежал этот «неврастеник» со своими людьми. Снимать начал. Вопросы задавать. Они с ним и раньше пересекались, когда тот освещал работу профсоюзов и наиболее вопиющие нарушения работодателей. Но Джугашвили думал, что этот кадр где-то на севере. Однако – нет. Видимо, как зайчик скачет по театрам боевых действий. Не любил он его. Не любил. Почему? Кто знает. Но испытывал лёгкое не то омерзение, не то раздражение.

– Иосиф, вы вынесли на себе раненого командира с поля боя. Вы совершили подвиг! Что вы чувствуете?

– Рука болит.

– И всё?

– Ещё недурно было бы обеда отведать.

– Но как же так? Вас на поле боя коснулась благодать Святого Георгия. Ведь совершили подвиг, совершенно точно достойный креста или даже ордена. И ничего не чувствуете восторженного?

– Полагаю, что Святой Георгий – зрелый муж, а не восторженный юнец. Это была сложная и страшная атака. Явно неудачная. Когда мы отходили, я увидел раненого боевого товарища. Он не мог сам идти. Офицер он или солдат – мне было не важно. Я просто помог ему добраться до своих. И так поступил бы любой на моём месте. А сейчас вы меня извините, но я хотел бы сходить к полевой кухне, покушать горячего, получить свои пятьдесят грамм и поспать. Очень рука болит. Ранение нестрашное, сквозное, но болит оно от этого не меньше…