– Это правда, – сказал Чарльз. – Так я это ощущаю, как будто это всегда было во мне, но теперь мне пора приниматься за дело, угодное Богу.

Сью ничего не сказала, сидела, стиснув кулаки, сжав зубы.

– И угодное Богу дело – это жить как ортодоксальный еврей? – В голосе доктора была одна доброжелательность. – Вы уверены, что не что-то еще – скажем, садоводство или медитация? Не задумывались ли вы о филантропии, Чарли, это я к примеру?

– Разве вы не видите, что он творит? – сказал Залман. – У философов, у них язык без костей. – Залман вскочил. Стол сотрясся, хоть и не сильно, а отсутствие обычного набора столового серебра и хрусталя избавило Залмана от маленькой передряги. – Ответьте ему так же, как ответил хазарский царь одному философу, а у него тоже был язык без костей, пятьсот лет назад[55]. – И обличительно ткнул пальцем в пустоту: – Твои речи убедительны, но они не о том, что нужно мне.

– Заткни… То есть помолчите, пожалуйста, – сказала Сью.

– Все хорошо, Залман, – сказал Чарльз. И Залман уселся. – Я бы иначе сформулировал, – заметил Чарльз, – но я именно так чувствую. Вы сами видите, доктор, своими глазами, я имею в виду. Вы видите, как я выгляжу, как себя веду. Ничего нового, все как раньше. Разве что обряды другие. Еда другая. Но человек тот же. Только стал спокойнее, умиротвореннее.

Пока Чарльз говорил, Сью начала сползать со стула, словно перебрала. Не свалилась, но упала на колени, сплела пальцы и склонила голову.

И стояла так – точно молилась, как искони подобает христианке. Его жена, которая не осмеливалась показаться на улице с белой сумочкой после Дня труда[56], бухается на колени при всей честной компании.

– Сью, что ты делаешь? Встань с пола.

Она вскинула подбородок, но глаза не открыла.

– Зачем? – сказала она. – У тебя что, монополия на Бога? Только ты один имеешь право молиться?

– Довод принят. Твой довод принят.

– Нет никакого довода, – сказал она. – Теперь я начинаю понимать. Ты так же отчаялся, как я теперь. Бог – он для тех, кто отчаялся. Для тех, у кого нет другого выхода.

– Выход всегда есть, – сказал Залман. Никто не обратил на него внимания.

– Есть разные выходы, Сью. – У Чарльза рубашка взмокла от пота.

Сью открыла глаза и села на пол – оперлась на руку, а ноги поджала.

– Нет, – сказала она. Она не плакала, но видно было, что, возьми она хоть одну неверную ноту, продолжай она дальше так себя накручивать, то может потерять самообладание. – Похоже, ты меня не понимаешь, Чарльз. Потому что не хочешь понять. Но я совершенно не представляю, что делать.

Чарльз знал: она никогда не могла бы себе позволить откровенничать перед посторонними, а что, как не это, она сейчас делает – позволяет себе выглядеть усталой и измотанной, перед столом, уставленным бумажными тарелками.

– Ты именно это хотел услышать, Чарльз? Я не смирюсь с этой ерундой. Я не собираюсь тебя убивать, или сажать в психушку, или вывозить на природу для прочищения мозгов. – Чарльз слушал эти слова с облегчением и с испугом одновременно: она явно обдумывала все эти варианты. – Но, Чарли, я буду думать и выжидать. Этого ты не можешь мне запретить. Я буду надеяться и молиться. Я даже твоему Богу помолюсь, попрошу сделать так, чтобы ты забыл Его. Попрошу прогнать тебя.

– Это нехорошо, Сью.

Идея была нехорошая.

– Нет, Чарльз. Это справедливо. Справедливее, чем ты обошелся со мной. Тебя осенило, и ты пожелал того же для остальных. Случись такое, даже если бы это был самый большой, величайший праздник на свете, даже если бы каждый пережил то же самое, – все, что у тебя остается, это светлая мысль.

– Не знаю, насколько это верно с богословской точки зрения, – сказал Залман, покручивая кончик бороды.

– Чудесно, – сказал доктор. Лицо у него было довольное.

Чарльз опустился на пол и сел, скрестив ноги, напротив Сью.

– Что это значит, Сью? Что это значит для меня?

– Это значит, что момент просветления… прошел. Настоящий он там был или нет. Теперь он прошел. А тебе осталась жизнь – повседневная жизнь. Я всего лишь хочу, чтобы ты понял: точно так же, как ты беспокоишься о том, чтобы оставаться в фаворе у Бога, ты должен побеспокоиться о том, чтобы остаться в фаворе и у меня. Это как завести новую любовницу, Чарльз. Ты романтичен, как школьница. Но вспомни, кто из нас раньше оказался рядом с тобой и кто был рядом дольше. Я попытаюсь это вытерпеть. Но должна предупредить: так же, как Бог вошел в твою жизнь, я в один прекрасный момент могу из нее исчезнуть.

– Я так жить не могу, – сказал Чарльз.

– Именно этого-то я и желаю каждую ночь, ложась спать.

Краем глаза Чарльз видел, что доктор Бирнбаум потихоньку пятится к двери, чтобы не мешать разговору. Он смотрел, как тот отступает, шажок за шажком. Потом повернулся к Сью. Повернулся к ней, и вся горечь обиды отразилась на его лице. Он расслабился, почувствовал, как опускаются и цепенеют веки, и заговорил с ней так, как если бы Залмана не было рядом:

– Со мной произошло нечто такое, важнее чего в моей жизни еще не было, а ты хочешь, чтобы я ни с кем этим не делился.

Она подумала над его словами.

– Верно. Так было бы лучше. Я предпочла бы вместо этого найти после твоего ухода коробку: с молитвенниками и кипами, пустыми шприцами и женским исподним. В данном случае в моем возрасте было бы легче обнаружить все это сразу.

Чарльз посмотрел на Залмана, тот, как и доктор до этого, медленно продвигался к выходу.

– Вы тоже меня покидаете?

– Манеры у меня не такие изысканные, как у доктора, но я не настолько глуп, чтобы не понять, когда пора уйти.

– Подожди минутку, – сказал Чарльз жене. – Всего минутку, и я вернусь, – взмолился он, поднимаясь. – Провожу его до двери. Он же гость.

Чарльз вышел вместе с раввином в холл. Залман надел пальто и нахлобучил шляпу – дополнительная защита от города внизу.

– Момент решающий, – сказал Чарльз.

Они стояли возле подставки для зонтов. Залман вытянул тросточку. Поскреб нос мизинцем.

– Проблема стара как мир. Всем великим посылают испытания. Не удивлюсь, если бы у хазарского царя оказались такие же.

– А что случилось с царем? – спросил Чарльз. – Чем это кончается для великих?

Залман прислонил трость к стене.