Город казался чужим в своей искусственности, в свободные от работы дни я забредал далеко за его пределы, к ипподрому и дальше, в поля. Меня преследовали неясные, но болезненные воспоминания о том, чего не было. Поля… Они звали меня, напоминали о чем-то далеком и нездешнем…

На третий день такого состояния, гуляя среди отдаленных пустырей за ипподромом, я отошел от трассы. Дул свирепый голодный ветер, мертвые растения терлись жесткими стеблями. Я отметил, что зашел довольно далеко от людей, и лишь тогда заметил, какая необычная тишина царит вокруг. Ветер стих, небо округлилось. Дыхание стало незаметным. Надвигались сумерки, неожиданно знакомый мир нырнул в мои зеницы, как в норки, обнажив глубину, от которой подкашиваются ноги.

Рельефное время.

Это было так, словно я узрел тайну. Я почувствовал саму Память, присутствие, в котором мы находим смысл. То, что я видел, не имело собственных значений, в его роскошном течении можно было только УЗНАВАТЬ ЗНАКОМОЕ: места, людей, события… Но само по себе увиденное не могло называться даже Памятью, потому что не имело вида, не имело смысла.

Я постиг, что передо мной текло гигантской стеной… само ВРЕМЯ!

Не могу сказать даже, что я пользовался обычными органами чувств, настолько все было в тот миг иным. Казалось, меня там вообще не было! Звуки вспышек, мерцание, особое, незнакомое до сих пор чувство безумной глубины. Величественная текучесть во всем… все течет куда-то в бесконечность.

Меня согнуло. Со спины наблюдаю, как кто-то блюет на стерню. Не пойму: я тут – или я там? Кто видит – тот везде.

Спустилась ночь. Вытер губы. Глаза снова смотрели как глаза. Меня окружали потемки, совсем не похожие на хтоническую темень времячащи! Чуть не засыпая прямо посреди поля, я силой принуждаю себя осознать, что был свидетелем картин, которые с панической скоростью тают в памяти. Остаются только ямы с неуловимыми отблесками, величиной с небесное тело каждая.

Единственное слово, которое я вынес оттуда, это «пульсация». Все прочие слова имели очень мало общего с увиденным. Это не пространство, это переживание. Оно – непо средствен ное прикосновение к невозможному. Положение с приложением «может». Потому что все там – только возможность, где ничего еще не случилось, но все, что случается, имеет в своей сущности это янтарно-угольное зарево.

В Галиции говорят: «може» – широкое и глубокое . И добавлю – темное.

Рельефное время – такое же, как и «може».

* * *

«Пульсация, не забыть, пульсация», – бубнил я, теряя неподдельный вкус увиденного. Ногтем делаю царапину на «не забыть». «Пульсация!»

А к чему эта пульсация? Уже и не припомню.

Немного полежал на земле, чувствовал себя разбитым, едва ли не больным. Потом поднялся и потихоньку пошел: сперва вдоль трассы, потом вдоль окраин, потом мимо завода, возле Таможенной, потом через Стрыйский парк, через Стрыйский базар, мимо корпуса биологического факультета, пока не вышел на проспект Шевченко. Чем дальше я углублялся в людскую толпу, тем более обычным становился мир. Электрические огни – лучшее лекарство от сказки. Шум центра города, темные фигуры на ночных улицах, нестерпимая боль в задубевших руках.

Какой-то словно отмороженный, я вошел в кафе и пролез под барной стойкой сразу на кухню. В тесном помещении было светло, уютно и тепло. Клубами стоял пар. Надя поздоровалась со мной, а я обнаружил, что не могу даже ртом шевельнуть, но не от холода – что-то отказывалось говорить во мне самом. Пока пани Светлана, уборщица, ела около нарезочного стола суп, я подошел к умывальнику и начал мыть посуду. Горячая вода разогревала посиневшие руки, и от привычных движений я постепенно стал самим собой.

В дверь заглянула Надя.

– Эй, кавалер! Там тебя спрашивают, – сказала с лукавой улыбкой.

Выглянул через окошко для посуды. За стойкой обнаружилась тоненькая девичья фигурка в элегантном суконном жакете и длинной юбке в складку. На коленях она держала сумочку, в руке, положенной с локтем на стойку, дымилась сигарета. Волосы, небрежно собранные на затылке, спадали на лицо. Конечно же, это была Гоца Драла. Я быстро спрятал голову.

– Минутку, вытру руки, – сказал я Наде и вернулся в кухню. Сердце обдалось кипятком.

Наконец уборщица доела, и я освободился. Преодолев барьер с барной стенкой (бармен Еж в своем клетчатом кепи выглядел на удивление стильно), я на миг испугался: а вдруг между нами все кончено и Гоца пришла попрощаться?

Но Гоца, увидев меня, крепко прижала к себе. Пару минут мы просто сидели обнявшись, молча. Мое горло сжалось (ее, наверное, тоже), и мы ждали, когда пройдет этот спазм, когда мы сможем заговорить.

– Ты знаешь, – наконец прошептала она, – ты так тихо исчез утром… У меня было чувство, словно тебя не существует.

– Как будто я тебе приснился?

– Да, – Гоца поцеловала меня. – Как будто ты мне приснился. Солнышко, ты не поверишь, я тебя просто забыла! Я ходила и чуть не плакала, и не могла вспомнить, что же я забыла. Я знала – это что-то важное. Но что?! Час тому назад я шла по городу, и раз – вспомнила! Прости меня, прости, хорошо? Со мной такое иногда бывает!

Я почувствовал, что если сейчас сам расплачусь, то и Гоцу заставлю плакать. Я еще раз ее обнял, и мы снова прижались друг к другу крепко-крепко.

– Не страшно, – шептал я. – Я верю тебе. Со мной тоже такое бывает.

У меня был свободен целый вечер, у нее тоже. Мы сидели за тем же столиком, что и несколько дней тому назад. Подумать только – «несколько дней тому назад» – для меня проплыло несколько недель. Время – это еще одна фигура моего соперника, одна из важнейших. Только теперь я знал своего соперника по имени. Со мною играла в шахматы та, что звалась Смерть.

Еще никогда не было у меня чего-либо подобного. Мы говорили и не могли остановиться, и слова истекали из нас, словно реки. Они размывали ощущение неминуемости, которое я углядел за признанием Гоцы о том, что она меня забыла. Казалось бы, ее слова были только метафорой, но в тот момент я по-настоящему ощутил холод. Холод вечности, холод смерти – понимаете, чего-то такого, над чем мы не властны.

Когда мы умолкали, я купался в мягких темных взглядах, которыми она одаривала меня. Я хотел хоть как-то отблагодарить ее за это, брал ее ладошку в свои руки и нежно сжимал.

А еще украдкой взвешивал – рассказать ей про свои ощущения? Про этот «холод»? Про то – оу, шит! чуть не забыл! – что я пережил сегодня (СЕГОДНЯ!) за ипподромом?

Откуда-то из подсознания пришли слова: наши решения – точки соприкосновения с действительностью. Они то, что существует. Возможно, если бы я рассказал про вещи такого рода сразу, все сложилось бы совсем по-другому. Но я выбрал иной вариант. Я выбрал (ВРЕМЕННО!) молчание.

Наши решения – то, что существует. Они формируют русло, по которому бежит поток жизни.