– Нет, почему же… Ты рисуешь. Тебя держит пробужденной рисование. Меня – припоминание. Дорог много. Вкус один.

Потянулась пауза. Я ощущал определенное разочарование. Напрасно я повелся на это настроение откровенности. Всегда так – сперва расскажешь слишком много, а потом жалеешь. Надо было не спешить, а подготовиться как следует. Пора переводить разговор в шутку:

– Ну вот, Гоца, я раскрыл тебе мою тайну. Теперь ты мне раскрой твою тайну.

– Какую тайну?

– Что ты видишь, когда рисуешь?

– Вижу то, что рисую.

– Вот как… – я задумался. – Я тебе сейчас кое-что скажу. Ты, может, не сразу поймешь, к чему я веду… только ты не пугайся, хорошо?

– О’кей, я готова.

– Понимаешь, котенок, есть люди, которые не просто смотрят, а видят. Это даже по глазам видно. Если у человека глаза светятся таким желтеньким, значит, он видит… ну, как художник. Творчески, или как… Абстрактно. Видит, что к чему… или как это выразить… взаимосвязи. Ну, а если беленьким светятся, значит, он алкоголик. Ха-ха.

Она начала кусаться и мять мне кожу на животе. Это означало, что на Гоцу напала дурка. Я уже ее знал: сейчас начнет сексуально домогаться. Наш абстрактный базар себя исчерпал.

Гоца содрала с меня одеяло. Я под ним был голый и конкретный. Она, тоже голая, села на мою конкретность, то прижимаясь, то приподнимаясь.

– Короче, Пяточкин. Мы тут не в бирюльки играем, – она втиснула мои плечи в подушку, и я рассмеялся. – Ты говори мне прямо: чего ты от меня хочешь? – она прижалась сильнее и стала двигать бедрами. Я с силой втянул воздух носом.

Недаром говорили мудрые даосы (из синей брошюрки на дополнительном стеллаже в «Открытом кафе» внизу справа): мужское ян конечно, тогда как женское инь беспредельно. Не успели засохнуть последние капельки моего конечного ян на аквамариновых простынях, как Гоца Драла уже сопела. Я втянул носом ее запах, чтобы удержать ее глубже в себе.

После того как она раскрыла мне свою тайну, лейтмотивом для ее вздыханий стало: «боже, как мне все это обрыдло!».

Под «всем этим» подразумевались «приятели», окружение. Приятелей у нее было до черта и тут, во Львове, а что уж говорить про другие города, где и ночных клубов больше, да и простора для фантазии немеряно. Сердце болит, когда представляю себе, что она могла вытворять без меня.

Гоцу бесило то, что ее знают все, а она не знает практически никого. У нее, поясняла она, никогда не хватало времени дружить по-настоящему (как со мной). А количество людей, которых она знала, неудержимо росло. С ней жаждали закорешить другие молодые и талантливые, урвать и себе малость ее таланта, удачи, завладеть ее вниманием, отгрызть от нее кусочек счастья.

«Ты даже не представляешь, как это гнетет, – доверчиво рассказывала она. – Чем больше у тебя приятелей , тем меньше среди них друзей. На сто товарищей получается один запятая тридцать три сотых настоящего друга. Это значит, что человек понимает и сопереживает только на ноль запятая тридцать три сотых от допустимого минимума. Но дальше – хуже. После тысячи знакомых на каждую следующую сотню приятелей вообще выходит только по ноль целых фиг десятых настоящего друга со средней погрешностью в полчеловека…»

Как-то на досуге она попробовала составить перечень всех-всех людей, которых когда-либо встречала. У среднестатистического человека, по ее подсчетам, до 35 лет происходит семьсот-восемьсот знакомств. У себя Гоца насчитала две с половиной тысячи условных единиц приятелей. Мы немного поиграли в математику, и вот что у нас вышло.

Если перемножить количество приятелей (шт.) на цену таких знакомств (кому-то грош цена, кто-то вообще убыточный, а кое-кто, как вот я, стоит миллион), выраженную в условных единицах, а потом все сложить, получим общую прибыль от общения на текущий миг экзистенции. Это дело можно отобразить в графике, который будет напоминать колебание курса доллара или кардиограмму, где фазы ускоренного сердцебиения соответствуют наиболее волнующим знакомствам, что языком баксов-стерлингов означает приток зарубежных инвестиций.

На данном этапе наших с Гоцей отношений взаимные финансовые вклады предвещали слияние кардиобаксов в могучий холдинг, со всегда доступным лизингом, петтингом и факторингом по схеме «джаст-ин-тайм».

Впрочем, без шуток. Я прекрасно понимал, что такое страх перед толпой «приятелей» и «приятельниц». Больше того, я понимал, за что ее так все любят. Мне самому уже было мало той пайки внимания, которая мне выделялась. Что это такое – проводить с любимым человеком один вечер в неделю? Хотелось, чтобы она сидела целый день в кафе, имела свой зарезервированный VIP-столик, куда я каждую четверть часа приносил бы новую чашечку сен-чи, или кружечку пива, или свежий салатик «Бардак». А может, она пожелала бы клубный сэндвич Б. Л. Т.? Я заботился бы о ней, а она меня за это любила бы и уважала, называла бы своим мужчиной.

Глядя на нее, представлял себе, как Гоца будет выглядеть в горном снаряжении – летом мы непременно поедем ко мне в горы, на несколько недель, с палаткой. Пошатаемся малость по лесам, позагораем голышом.

А в августе махнем на Шацкие озера, там как раз бархатный сезон будет. Хватит с нее европ, пусть полюбуется немного на украинские красоты. Будем одни в убогой пансионатской комнатке любить друг друга на скрипучей койке… но сперва – стоя, возле окна.

Я буду заботиться о ней, а она пусть за это меня любит и уважает и пусть называет «своим мужчиной».

Этого достаточно – только бы любила меня одного.

Но нет же, Гоца где-то моталась целыми днями. Мы встречались во второй половине недели, преимущественно в четверг вечером, чтобы вместе провести время до понедельника. А чем она занималась в остальное время? Меня осаждали мучительные подозрения. Например, относительно других парней – у нее было столько приятелей! Каждый не прочь бы сделать с нею то же самое, на что имел право только я. Ах, как больно предполагать, что она могла позволить еще кому-нибудь ласкать губами этот нежный пушок на ягодицах, нюхать кожицу подмышек, покусывать ее грудки, касаться изгиба талии, где помещались ее самые чувствительные точки, ее самые чувствительные точки!

То, что я жил с ней и влагал в нее свой мастихин, совсем не означало, что она таки отдалась мне и отныне навеки принадлежит мне одному. О, как это было коварно с ее стороны! Какой маневр! Я не мог украсть того, что и так лежало, где положили. Но кто это мне говорил: она поимеет любого, тогда как ее не поимеет никто? Золотые слова! Все, кто в нее совался, полагали, что объятия Гоцы и ее сокровищница – это уютная фазенда, где можно разложить свои шмотки, посеять свеколку, посадить дерево, одним словом, стать хозяином. Но то была не фазенда – и я понял это тогда же, когда и все прочие, то есть слишком поздно. У Гоцы Дралы, дикой девы, между ног было отверстие в пустоту, в небытие, которое невозможно выкрасть, невозможно наполнить, откуда невозможно вернуться. Суперписька.