— Где? — поразился Семён Ульяныч.

— В Чилигине. Деревня ихняя где-то на притоке Тобола.

Семёну Ульянычу почудилось, что с неба опустился перст и тюкнул его в голову. Чилигину деревню Семён Ульяныч прекрасно помнил.

Лет двадцать назад, когда ещё не был архитектоном, Семён Ульяныч, служилый человек, плавал по рекам с отрядами воеводских переписчиков. Переписчики чуть ли не каждый год обшаривали глухие углы Сибири: искали новые жительства, укромно и самовольно выросшие в тайге, считали дворы по известным деревням и слободам, выспрашивали о разведанных угодьях. Всё это записывали в чертёжные книги, по которым потом дьяки Приказной избы окладывали мужиков тяглом. Только так воеводы могли узнать, сколько народу живёт под их рукой и какие подати следует собирать. Мужики ненавидели переписчиков хуже степняков. Прятались от переписей. Подпаивали казённых людей. Совали взятки, чтобы обошли учётом. Бывало, что полслободы пролетало мимо чертёжной книги, а переписчик, похмелясь, возвращался в Тобольск с парой десятков рублей в кармане. В иных слободах числилось по сотне дворов, а стояло три-четыре сотни. А бывало, что и вся деревня целиком ускользала от воеводского ока. На деле — есть, а на бумаге — ничего нету, однако у каждого переписчика по две новые коровы.

Матвей Петрович эту вольницу сразу придушил. Помнится, Васька Чередов, который со всякой переписи свой навар имел, с досады целый месяц пил не просыхая. И при Матвее Петровиче обложное населенье выросло вдвое, как опара на дрожжах; государь хвалил губернатора за умножение людишек. А дело было вовсе не в том, что бабы больше рожали, или с Руси беглых поднапёрло. Просто надо было знать, как в Сибири жизнь устроена.

Служилый человек Семён Ульянов сын Ремезов ходил в переписи охотно, но не ради взяток. Он измерял реки и селения и составлял карты. Однако невозможно это — быть у моря и не напиться. И ему тоже доставались деньги за утайку, хотя особо он не корыстовался. Хотя был случай, был. На Тоболе, на дальней речке, он убрал с чертежа деревню Чилигино. За эту услугу получил от чилигинцев восемь рублей с полтиной и три четверти ржи. Оно бы и ладно, только беда в том, что ежели деревни нет в описи, то на деревню нет и казённой управы. Воевода ни сном ни духом не ведает, что там творится. И в Чилигине, значит, обосновались раскольники. Деревня стала будто зачумлена. Дело там, выходит, уже до гари докатилось. А виной тому — он, сучий потрох Ремезов, пожива его давняя и бездумная. Вот так господь ука-зует на грех и требует исправить, пока не поздно.

— Знаю эту Чилигину, — глухо сказал Семён Ульяныч Леонтию. — Завтра пойдём к Петровичу за войском.

Губернатор принял Ремезовых с особой честью — в своём кабинете. Он благодушно развалился в кресле-корытце, покойно сложил руки на животе и вытянул ноги. Он ждал добрых вестей. Семён Ульяныч боком неловко сел на скамью и всё кряхтел и возился. Леонтий стоял поодаль, как истукан. Лакей Капитон принёс Матвею Петровичу миску со свежей морошкой.

— Словом, не привезли мы золота из могилы, — наконец объявил Семён Ульяныч. — Сорвалось. Не обессудь, Петрович. Степняки налетели и отняли всё, что найдено, да ещё и четверых бугровщиков смерти предали.

Матвей Петрович сел ровнее и убрал ноги под кресло.

— Ох, огорчил ты меня, Ульяныч, — сказал он с сожалением. — А я крепко на те побрякушки надеялся… Без них у царя ничего просить не могу.

— Да почему же? — с досадой открыто взъелся Семён Ульяныч.

— Потому что не подмажешь — не поедешь, — неприязненно ответил Гагарин. — Не первый день на свете живём.

— Раньше-то ехали!

— Я и раньше подмазывал, Ульяныч, — устало возразил Гагарин. — А ныне я под подозрением, и денег просить не с руки мне.

— Ну, меня возьми с собой к Петру Лексеичу! — вдруг загорелся Ремезов. — Я не заробею сказать! Вот просто так сам возьму и попрошу!

— Просто так поганки растут, а при дворе просто так ничего не делается, — наставительно и горько сообщил Гагарин. — Для всего свой день нужен, свой подход и свой расход! Не твоё у меня время сейчас, Ульяныч! Понял?

— А как твою шкуру спасать — так моё время было? — дерзко напомнил Ремезов, понимая, что переходит черту дозволенного.

У Матвея Петровича от злости побелели скулы.

— Ты что, посчитаться решил?

— Я тебе помогал — на тебе долг! — отчаянно заявил Семён Ульяныч.

— У меня перед тобой, Ремезов, никаких долгов и быть не может! — свирепо осадил Гагарин. — Зарываешься ты, старый! Я — губернатор, а ты — архитектон, и цена тебе — сколько я заплатить готов!

— Ну, просветил, Матвей Петрович! — Ремезов вскочил и глумливо поклонился. — Оно и верно! Что-то сдурил я, за друга тебя почитая! А твоя дружба — пока досуг пустой и штаны не дымятся! Тьфу!

Нахлобучив шапку обеими руками, Семён Ульяныч кинулся прочь из кабинета — Капитон еле успел открыть дверь. Леонтий с каменным лицом остался стоять там, где стоял. Матвей Петрович вытащил кружевной платок, промокнул лоб и искоса глянул на Леонтия.

— Нехорошо с твоим батькой вышло, — поморщился он. — Разлаялись.

— Это дело не моё, Матвей Петрович, — бесстрастно сказал Леонтий. — У меня другое дело.

— Какое? — с подозрением спросил Гагарин.

— На Тоболе я тайную деревню расколыциков нашёл. В переписи она не учтена, податей не платит.

— Ну, добро. Пошлю туда секретаря с писцом.

— Туда можно только с воинской командой. Они отбиваться будут.

— Нет войска у меня. Всё Бухгольц увёл.

Леонтий помолчал, словно оттаивая.

— Хоть кого надо набрать, Матвей Петрович, — проникновенно сказал он. — Хоть пленных шведов. И без проволочки. Это долг христианский.

— Ещё один долг на мне, Ремезов? — едва не зарычал Матвей Петрович.

— Они гарь готовят.

— Господи ты боже мой! — Матвей Петрович шлёпнул ладонями по ручкам своего креслица и закрыл глаза. — Опять напасть на мою голову!

А Семён Ульяныч от дома губернатора отправился на Софийский двор. Ещё позавчера монашек принёс ему записку от владыки Филофея: владыка приглашал зайти. Разъярённый разговором с губернатором, Семён Ульяныч ковылял прямо по лужам, злобно тыча палкой в грязь. Он тащился мимо амбаров, мимо своего мамонта, мимо часовни годовалыциков, Воинского присутствия, Приказной палаты, Прямского взвоза, Софийского собора…

После смерти митрополита владыка жил в Тобольске, а не в своём тюменском монастыре. Филофей занимал малую келью в Архиерейском доме. Семён Ульяныч склонился под благословение, но не успокоился.

— Не могу я, отче! — заявил он, опускаясь на лавку и бросая шапку в угол кельи. — Всё помню, о чём вы, отцы, мне тогда говорили: проси, мол, у кесаря смиренно, ласковое теля двух маток сосёт, а не могу я! Душа горит! За себя — дак попросил бы, только я не за себя прошу, а за правду! А как за правду — с цепи срываюсь! Всё вдрызг!