— Опять с князем рассорился? — проницательно спросил Филофей.

— Да в клочья! Носы друг другу порасшибали. Я его, бесстыжего, всеми грехами по харе хлестнул, а он меня дворовым холопом обозвал.

Филофей сокрушённо покачал головой.

Семён Ульяныч по лавке подъехал задом немного ближе к владыке.

— Отче, в посаде слух ползёт, что тебя снова в митрополиты поставят, — Семён Ульяныч испытующе поглядел на Филофея. — Оно правда?

— Бог ведает.

— Шепчут, что тебя местоблюститель к себе в Москву вызывает.

— Писал он мне.

— Хиротонисать-то всё одно при царе будут.

— Говори, чего хочешь, — усмехнулся Филофей. — Не юли.

— Коли ты на поставлении царя увидишь, так попроси его за кремль.

Филофей перекрестился, с кротостью покоряясь своей участи.

— Попрошу, — сказал он.

— А я тебе сень на могилу Иоанна вырежу, — пообещал Ремезов.

Митрополита Иоанна погребли возле Софийского собора в наскоро построенном деревянном приделе. Придел освятили в честь Печерских преподобных Антония и Феодосия: пусть киевские праведники, зачинатели Лавры, осеняют последнее пристанище инока из своей обители.

— Сень — это хорошо, — согласился Филофей, поднимаясь. — Но и у меня до тебя есть вопрос, Семён Ульянович.

Владыка вынул из сундука холщовый свёрток, раскрыл его и разложил на топчане ржавую и рваную кольчугу. Эту кольчугу ему в Ваентуре отдал князь-шаман Нахрач Евплоев, когда сжигали идола Ике-Нуми-Хаума.

— Посмотри, — предложил Филофей. — Это Ермакова железная рубаха?

Ремезов встал и, опираясь на палку, навис над кольчугой.

— Не Ермакова, — после размышлений заключил он. — Не она. Ермакова кольчуга бита в пять железных колец, рукава и подол медные, на груди был орёл золотой, а на крыльцах сзади — мишень, печать такая медная. А у тебя простой работы рубаха, не княжеская.

— Значит, обманул шаман, — в голосе Филофея звучало удовлетворение. — Не подвело меня чутьё. А правда, что Ермаковы кольчуги чудотворные?

— Верят, что чудотворные, — Семён Ульяныч сел обратно на лавку. — Но дело-то не в чуде. Кольчуга тепло Ермака хранит. Кто наденет её — тот словно духом Ермака облекается и сам свою доблесть в себе возжигает. Чудо человек творит, а не кольчуга. Кольчуга — железо, икона — доска, а торжествует божий дух. Откуда эта рубаха у тебя, владыка?

— Вогулы на Конде отдали.

— Истинную кольчугу они не отдадут, не надейся. Истинную кольчугу с тела Ермака на Баише забрал себе кодский князь Алача. В этом доспехе он и потомки его с нашими казаками в походы ходили, покуда Кода служилой была. А как отставили Коду от службы, Анка Пур-теева, кодская княгиня, отправила кольчугу на Белого-рье, чтобы на идола натянули.

— А вторая кольчуга где?

— Вторую отдали джунгарскому тайше Аблаю.

Семён Ульяныч многое мог рассказать об этом. Вторую кольчугу увёз в степь его отец Ульян Мосеич. Но с этой поездкой была связана тайна отца, которую Семён Ульяныч не хотел открывать. Не время и не место.

— Откуда ты всё знаешь, Ульяныч? — восхищённо спросил владыка.

— С юности по ниточке в ковёр вплетаю.

Семён Ульяныч покинул владыку в прекрасном расположении духа. Он шёл домой не спеша и даже не заругался, когда на Казачьем взвозе дорогу ему перегородило нерасторопное коровье стадо. За лето заплоты Тобольска обросли понизу лохматым бурьяном. По улицам плыл дым от летних кухонь во дворах. Ехали возы с огромными шапками свежего сена. Дожди прибили пыль, и дышалось легко. Бело-сизые пороховые облака заполнили полнеба, солнце то разгоралось в лазоревых просветах, то угасало, и где-то вдали за Сузгунской горой дрожала тихим рокотом подползающая гроза.

А к владыке Филофею вечером пришёл Матвей Петрович.

— В Питербурх собираюсь, — сказал он. — Жена отписала, что Лёшка, сын мой непутёвый, наконец-то изволил обжениться. Надо благословить. Да и следствие по мне снова учинили. Не унимается Нестеров. Буду отбиваться.

Филофей молчал, сдержанно улыбаясь.

— Поедешь со мной, владыка, ежели я петлю через Москву сделаю? Обратно в Тобольск прикатим по первопутку.

— Поеду, — согласился Филофей.

— Значит, примешь кафедру? — догадался Матвей Петрович.

Если бы владыка не пожелал снова стать митрополитом, то отсиделся бы в Тобольске. Чтобы отказаться, незачем тащиться в такую даль.

— Приму, — кивнул Филофей.

— Ну, хоть какая-то весть хорошая, — вздохнул Гагарин.

С митрополитом Иоанном отношения у него не сложились. А после кончины Бибикова Иоанн и вовсе считал Матвея Петровича душегубом. С владыкой Филофе-ем — другое дело. Филофею чужие грехи очи не застят.

— Отчего же в этой келье ютишься? — Матвей Петрович обвёл взглядом тесную каморку Филофея. — Переберись в келью, где Иоанн жил.

— Нельзя, — просто ответил Филофей.

— Без сана в митрополичий покой не хочешь?

— При чём тут сан? — улыбнулся Филофей. — Пойдём, покажу.

Филофей вернулся с Конды, когда с кончины Иоанна миновало уже три недели, однако Иоанна тогда ещё не похоронили. По правилам, отпевать митрополита должен был архиепископ или другой митрополит, пусть и бывший. Тобольский клир ожидал Филофея, чтобы владыка провёл должную службу, и лишь после этого тело митрополита предали бы земле. Для Иоанна уже построили придел, но тело лежало в холодном подклете Софийского собора. Филофей попросил пустить его в под-клет попрощаться.

Отец Клеоник, эконом, большим железным ключом отпёр маленькую окованную дверь. В тёмной глубине подклета под низкими сводами светила лампада. Крестясь, Клеоник подвёл Филофея к открытому гробу с Иоанном. Конечно, прохлада подклета хранила усопшего, хотя остановить телесный распад она не могла. А Иоанн лежал в гробу бледный, но словно бы живой.

— Он нетленный, — шёпотом сообщил Клеоник.

Но это было ещё не всё.

Филофей открыл дверку в келью Иоанна и пропустил Матвея Петровича вперёд. Гагарин молча озирался. В келье всё оставалось так, как было при кончине митрополита. Окошко распахнуто. Лежак смят. На столе — бумага, перо и чернильница. В углу в киоте — черниговский образ Богоматери в голубом убрусе. А на полу под киотом, где упал и умер Иоанн, стояло серебряное блюдечко с тонкой свечкой, и на свечке мерцал огонёк.

— Когда его нашли, эта свечка у него в руке была, — негромко сказал Филофей. — И она горела. Гасить её не решились. Думали, сама собой истает, и оставили её на блюдце, вот как сейчас. Видишь — она до сих пор светит, и не убавилась ни на вершок. Здесь чудо было, князь.

Матвей Петрович потрясённо глядел на простенькую восковую свечу, которая не угасала уже два месяца.