Левицкий поднял руку, предупреждая возможные возражения. Но никто и не собирался ему возражать. За столом царило гробовое молчание. Даже у Лики был обескураженный вид, она не нашлась что сказать.

– Это моя вина, дети. В нашей семье всегда недоставало тепла и любви. Вот именно, тепла и любви. Я понял это только сейчас, для чего и собрал вас всех. Я попытаюсь исправить и сохранить хоть что-то, если еще не поздно. И попросить прощения. Мои бесценные дети, ваш старый и немощный отец на коленях просит у вас прощения.

– Отец, мы тебя любим и уважаем, – сказала Лариса ровным голосом. – Тебе не за что просить прощения. Вы нас не баловали, согласна, но у нас было все, что нужно. Мы были сыты, одеты, обуты, нам не отказывали в деньгах. Мы учились в престижных школах, мы отдыхали за границей. Я своей жизнью довольна.

– И я тоже довольна! – заверещала Лика. – Папочка, мы тебя любим! Честное слово!

– Напрасно ты так, отец, – придушенным голосом произнес Леонид. – Вся твоя жизнь была примером самоотверженного служения искусству. Ты пример для всех нас, мы гордимся тобой.

Доктор Владимир Семенович кашлянул, открыл рот, но ничего не сказал.

– Рома, ты как будто прощаешься, – пробасила старая актриса. – Какого рожна им нужно, твоим деткам? Чего ты прогибаешься перед ними? Мало любви, говоришь? Ты дал им жизнь! Кара забросила театр, забыла о карьере… Я помню их болячки, грязные пеленки, бессонные ночи! Да еще и… – Она оборвала фразу, махнула рукой. – Я вот не решилась, я делала карьеру, а сейчас жалею. Хотя нет! Не жалею! Жалею, что нет внуков. Полгода, год, два – самый прекрасный возраст, жаль, что из красивых младенцев вырастают взрослые уроды, извините за выражение. Они не уважают родителей, сколько ни дай, все мало, никогда спасибо не скажут. Любви им мало! Родил, образовал, до сих пор подкидываешь на жизнь – какого еще рожна? Вся твоя жизнь – любовь! Театр был твоей любовью, на твоих спектаклях народ ревмя ревел, ты трогал душу. А твои дети… они тебя любят, поверь, просто не умеют выразить, и плакать будут, когда помрешь. Еще и цветы принесут. Лариска – карьеристка, самостоятельная, мозги варят. Ленька вон книгу пишет…

– Я тоже буду актрисой, – встряла Лика. – Как мамочка.

– Молодец, Лика. Видишь, смена растет. А ты разнюнился. На колени еще встань. Ты личность, ты режиссер с мировым именем. Володька, скажи ему!

– Элла, остынь, – доктор Владимир Семенович коснулся ее руки. – Пусть говорит. Иногда полезно для психики.

– Ты еще скажи, что я старый социопат, – проворчал Левицкий. – А ты, Элла, прямо как на похоронах, и про цветы вспомнила… Не знаю, может, я действительно… не того-с. – Он махнул рукой. – Как подумаю, что ничего впереди… страшно делается, господа. Молодняку не понять. Старость и невостребованность. Кто я? Немощный, никому не нужный старик. Ко мне вот дети ходят раз в год, да и то не ко мне, а к Каре. Эх, Кара, Кара, рано ты ушла! Единственная любовь моей жизни… – Он размашисто перекрестился.

– Рома, прекрати истерику! – пробасила старая актриса. – Аж мороз по коже, ей-богу! Полно друзей, книги, Интернет… не понимаю. Я, наконец! Володька… Старая гвардия! Куда им против нас! В нас был размах, талант, азарт… мы не боялись жить! Мы еще о-го-го! Что с тобой? Болит что-нибудь?

– Ничего не болит. Ты права, дорогая. Настроение вдруг накатило, подумал, а ну как кондрашка хватит и не успею попрощаться да покаяться? Захотелось увидеть всех, сказать, что люблю…

– Мы тебя тоже любим, Рома. – Старая актриса перегнулась через доктора и чмокнула Левицкого в щеку. – А давайте за любовь, господа! Мужчины пьют стоя!

Звон бокалов, шорканье стульев. Настороженное молчание.

– За любовь! – выкрикнула неугомонная актриса.

Монах поднялся, затрещав стулом. За ним поднялись доктор, пробормотавший что-то похожее на «любви все возрасты покорны…», недовольный кислый Леонид, откровенно скучающий Виталий… «А этот зачем здесь», – подумал Монах. Он невольно взглянул на Ларису, но она не смотрела в его сторону. Была она хмурой и избегала его взгляда. Атмосфера, казалось, была накалена, что-то носилось в воздухе. Лариса подозревала дурацкую и нелепую игру со стороны отца, Леонид ожидал обычного подвоха. О болезни старого Левицкого знали лишь двое – доктор Владимир Семенович и Монах. И только они понимали, что происходит. Старый режиссер боялся не успеть, он действительно прощался с детьми. Хоть и по-своему, ерничая и лицедействуя…

– Мы тебя, Рома, еще женим! – вдруг брякнула старая актриса. Она с размаху поставила бокал, и он с негромким тонким звуком распался на две половины. Актриса расхохоталась: – На счастье! Рома, а ты помнишь нашу Аврору? Когда это было? Лет двадцать назад? Рома, ты помнишь ту сумасшедшую любовь?

– Тетя Элла, расскажите! – Лика захлопала в ладоши. – Хочу про любовь! – Она пододвинула актрисе свой полный бокал.

– Спасибо, дитя мое! – Актриса величественно похлопала пятнистой рукой по цыплячьей лапке Лики.

Монах снова взглянул на Ларису, и снова они не встретились взглядами. Она упорно смотрела в свою тарелку.

– Давай, Элла! – сказал доктор. – В конце концов, что остается после нас, как не любовь? И ее вершина, с позволения сказать? В смысле, наследнички.

– Рома, я начну, а ты добавляй по ходу. Остальные молчат и слушают, как умели любить в наше время. У всех налито? Добро. Итак… – Она сделала драматическую паузу. – Итак. Это было, как я уже сказала, добрых лет двадцать тому назад. Я была еще на пике, поклонники штабелями, дуэли, шампанское из туфельки… Хотя солнце уже клонилось к закату. Эх! Жизнь моя, иль ты приснилась мне? – Она с удовольствием отхлебнула из бокала Лики. – Так вот, прислали нам молоденькую актрису, из таких, знаете, вечных девочек, тоненькую, хорошенькую, быструю – прямо козочка! Как сейчас помню – натуральная блондинка, глазки голубые, ротик, носик, и такая славная, что не передать. Ну, наш дружный коллектив устроил ей встречу в лучших традициях: комплименты, лесть, уверения в любви и дружбе и общая радость по поводу молодой крови, которой нам, старожилам, так не хватает, как сказал старый придурок Самохвалов, комик-резонер. Наши красавицы насупились, испепелили комика взглядами, чувствуется, что не простят подобного бестактного хамства и припомнят при случае. Хорошо хоть, «старожилам», а не «старперам»! А то мог бы запросто! Умер уже, царствие ему небесное, хороший актер был, глыба, но дурак редкостный. – Она вздохнула. – Ну, комплименты, радость, а за глаза – зависть и сожрать готовы. И сразу же домыслы, сплетни, змеиное шипение – якобы Рома ее для себя выбил, якобы где-то они там пересеклись, и он ее сюда с дальним прицелом трахнуть… извините, господа! Одним словом, все, как полагается в уважающем себя театральном коллективе. В смысле, пока Кара занята домом и детьми, он присмотрел себе… этуаль, так сказать. Помнишь, Рома? Ты был известным донжуаном, Рома. А я только посмеивалась, я-то знала… – Она махнула рукой. – А она, старлетка наша, ни сном ни духом. Мила, улыбчива, услужлива, сама невинность – то сумку с продуктами нашей приме поднесет, то помидоров на базаре захватит на полколлектива, еле дотащит, то крем французский подарит – якобы ей не подходит. Ну прямо как из края непуганых антилоп, где ни гиен, ни крокодилов.