Он подходит к двери и заглядывает в гостиную. Не так много, как он думал. Брайди, ее муж, одна из дочерей Брайди с младенцем на коленях. Несколько случайных стариков качают головами. Как они все догадались прийти в одно время? Что, есть какой-то неписаный свод правил, согласно которому жену исчезнувшего навещают ровно в десять тридцать утра?

Брайди обходит всех, предлагая еще одно блюдо с сэндвичами – мясной паштет, прикидывает он, или что-то другое? – кому-то что-то говорит, кому-то кивает с приветливым, но серьезным лицом, приличествующим случаю. «Да, – слышит он ее бормотание, – ужасно, нет, она совсем не спит, бедняжка, а кто бы смог, никаких новостей, просто снялся и исчез, от полиции никакой помощи, еще бутерброд?»

Сложно найти женщину, которая была бы меньше похожа на Гретту, размышлял Майкл Фрэнсис, наблюдая, как Брайди восклицает, что рада видеть Ифу и как роскошно та выглядит. В жизни не поймешь, что они сестры, с первого-то взгляда. Брайди маленькая, как и Гретта, но худая и как-то моложе, хотя на три года старше. Подтянутая – вот нужное слово, подумал он, ухоженная. Он поспорить готов, Брайди следит за питанием; волосам так и не было позволено поседеть, сейчас они цвета спелой пшеницы, жесткие, начесаны и убраны со лба. Дом у нее опрятный, по подоконникам стоят несколько стеклянных украшений. Чай подают в чашках с родными блюдцами. Он помнит, как хотел жить там, а не здесь.

Он возвращается к тарелками, просто за добавкой. Еще парочка – это все, что ему нужно, потом он оставит сэндвичи в покое. Он бросает один в рот, но промахивается: сэндвич падает на пол, ударяясь сперва о носок ботинка, и, отскочив, исчезает где-то около мусорного ведра.

Так и должно было получиться, очень вписывается в нынешнее положение вещей: мужчина, чья жена, похоже, его ненавидит, чья семья в кризисе и раскололась; мужчина, которого приперли к стенке жара и перебои с водой; мужчина, чей отец сбежал Бог-знает-куда.

Он со вздохом опускается на четвереньки и заглядывает в кусочек сумрака под шкафом. Видит нечто, похожее на сосиску, заплесневевшее и окостеневшее от разложения, кольцо с консервной банки, ватный шарик, который, кажется, при жизни был печеным бобом. Как родители могут так жить, в такой грязи? Удивительно, что никто из них дизентерию не подхватил. Или даже холеру. Он видит бледный бок сэндвича и, хотя уже потерял аппетит, тянется и тащит его к себе. Когда бутерброд выходит на свет, к его маслянистой поверхности что-то прибавилось. Клочок бумаги. Он отделяет бумажку от сэндвича и подносит к глазам.

Обрывок сложен пополам, края неровные, на нем все еще виднеется уголок конверта. Виден самый краешек марки с натянутыми струнами арфы. Майкл вынимает обрывок, на нем написано «и говорят, конец близок» синими чернилами, перьевой ручкой, незнакомым почерком. Он роняет сэндвич в мусорное ведро, позволяя крышке упасть со стуком, и снова читает: «говорят, конец…»

Кто-то прикасается к нему, и он вздрагивает.

– Ну что, Майкл Фрэнсис, есть новости?

Рядом с ним стоит Брайди, положила руку ему на рукав, действует согласно своему постановлению, что все серьезные вопросы нужно обсуждать с мужчиной в доме. Еще одно отличие от Гретты.

– Нет, – говорит он и сует бумажку и уголок конверта в карман.

Не глядя, берет сэндвич с тарелки, которую она ему протягивает, и запихивает треугольник без корочки в рот целиком, слишком поздно обнаруживая, что сэндвич с яйцом – он их не любит.

– Совсем никаких? – Брайди склоняется вперед, переходя на шепот.

– Не-а, – только и получается у него с набитым невкусным ртом.

– Я всегда знала, что этот никчемный…

Брайди дает себе волю, но ее перебивают.

– Ужасно это все, – произносит немолодой мужчина, наделенный поразительно большими ушами, который появился рядом, и Брайди горячо соглашается, да, ужасно, а потом все они слышат, как хлопает входная дверь и в прихожей звучат шаги. Цок-цок, высокие каблуки, и Майкл Фрэнсис думает, конец близок, а еще – почему это у Моники по-прежнему есть ключи?

Ифа массирует матери спину, говоря женщине на соседнем стуле – нет, нет, от него никаких вестей, но мы надеемся, скоро будут, вот совсем скоро, – и тут ее накрывает.

Моника здесь. У нее за спиной, в коридоре. Она чувствует, ощущает близкое присутствие сестры, пульс густеет у нее в ушах. Она не может обернуться, не может, а потом оборачивается, и первая ее мысль, когда она видит Монику: а, это просто ты. Просто ты, в конце концов.

В ней вздымается волна любви – неосознанная, стихийная, – она чувствует, как ее лицо расползается в улыбке. Она видит, что сестра заботится о том, как выглядит. С такой прической Ифа ее раньше не видела, волосы стали длиннее, лежат мягкими локонами, шея открыта, хотя ей это не очень-то идет и вышло не ахти. Ифа представляет, как сестра сидела у туалетного столика с невидимками и щеткой, нервными пальцами придавая волосами нужную форму, и мысль о том, как Моника это делает, почему-то так трогательна. В конце концов, это просто Моника, вот что думает Ифа. Просто Моника. Моника, которую она знает всю жизнь, ее сестра, не жуткий роковой призрак, в который Ифа превратила ее за время жизни в Нью-Йорке. Это просто Моника, и Ифа встает с места, потому что ведь так себя ведут, когда видят сестру в первый раз за много лет, да? Объятия, и все проблемы, которые возникли между вами за это время, можно стереть, можно начать все заново, и Ифа думает, что, наверное, сумеет забыть, что тогда произошло у Майкла Фрэнсиса, что, возможно, ничего не нужно говорить.

Она уже почти подошла к Монике, и тут она понимает, что сестра на нее даже не взглянула. Не смотрит на нее. Взгляд Моники скользит мимо Ифы, дальше, словно ее тут нет, словно Ифа – необъяснимая дыра в форме человека, образовавшаяся в атмосфере. Ифа находится уже на расстоянии вытянутой руки, когда Моника аккуратно отступает в прихожую, говоря что-то о жакете, который нужно повесить, потому что отпаривать его замучаешься, а она по такой жаре не хочет весь вечер пробатрачить за гладильной доской.

Ифа стоит, глядя в пустой дверной проем. Кровь так и стучит в ушах, толкая ее на что-то, давая ей средство, чтобы действовать. Но что именно делать? Мать стоит рядом, на лице у нее рассеянная улыбка, люди кругом поднимаются, говоря, что им пора. Брайди внезапно принимается убирать посуду. Гретта идет за Моникой, предлагая найти вешалку.

Ифа возвращается к креслу и садится. Она осознает, что хочет положить голову на знакомые узлы и бугры подлокотника. Когда она в последний раз спала? Точно не прошлой ночью в самолете, и до того тоже почти не спала. Ей кажется, что она целиком сделана из бумаги: неплотной, хрупкой, бесконечно легкой на разрыв.

Она смотрит на тарелку, стоящую возле нее на столе, на бурю крошек вокруг, излучины следов от чашек, она чувствует, что из-за перелета ее охватывает что-то среднее между голодом и тошнотой. Ей хочется всем отчитаться, составить карту своего состояния, занести все на карточки. На случай, если еще кто-нибудь решит вдруг исчезнуть. Она выгоняет эти мысли из головы. Майкл Фрэнсис все еще ошивается в кухне, мать и Моника в прихожей. Гейб далеко, за океаном.