У выхода, где было полно народу – кто-то щелкал арахис, кто-то дремал, кто-то рылся в сумке, – Ифа вынула из сумки ручку и скрючилась, чтобы написать на левой руке, потом как можно быстрее переложить ручку и начертить на правой. Она записала, что помнила, из слов, которые увидела на стекле. В голову пришла безумная мысль, что она сможет кому-то их показать, может быть, спросить кого-то в самолете. «Т», длинная цепочка букв, «?» в конце, и это слово, то ли «МЕНЯ», то ли «МЕНЯТЬ»? Она писала, сосредоточившись и напрягаясь, словно так можно было отмотать время назад, туда, где он стоял за стеклом, и его лицо отдалялось, словно, если написать все это чернилами на руке, все можно будет отменить.

Слова появлялись под кончиком ручки, как черное заклинание. Потом она поднялась по ступенькам в самолет, неся слова на теле.

Гретта хватает дочь за запястье.

– Это что такое?

Вся рука Ифы исписана словами и буквами, черными чернилами. Одни стерлись, другие написаны задом наперед, замечает Гретта, и ее пронзает порыв раздражения, нашедший привычный путь.

– Ничего. – Ифа выкручивается из захвата, заползает поглубже в кресло, снова становясь для всего мира похожей на угрюмого подростка, которым когда-то была.

Гретта никак не может собраться с мыслями, навести в них порядок. Не может стать тем, кем нужно сейчас, когда все дети впервые за много лет собрались вместе. Роберта нет. Ифа сидит с вот таким лицом. А Моника у буфета откидывает голову, как обычно, и принимается возиться с корзиной для белья. Эти двое друг на друга не взглянули. Как чужие. Она понятия не имеет, как такое могло получиться, да еще у нее в семье.

– Нам всем нужно, – произносит Моника, судя по всему, обращаясь к стене, – сесть и составить план.

– Нельзя так себе кожу исписывать, – говорит Гретта, хотя не знает почему, ведь на самом деле ей хочется сказать: что бы ни произошло у вас с сестрой (ей же никто не рассказывает), может, тебе нужно поспать, пожалуйста, не будь такой бледной и грустной. – Ты заражение крови заработаешь. Я знала одного мальчика…

– …который умер от заражения крови из-за того, что писал на себе, – заканчивает Ифа. – Я знаю. Ты рассказывала. Тысячу раз. Но это хрень.

– Ифа, не выражайся у меня в доме.

– План действий, – говорит Моника.

Гретте это все поперек горла. «Ваш отец пропал! – хочется ей закричать. – Почему вы себя так ведете, почему одна делает вид, что нет другой? Неужели нет дел поважнее?»

– Вообще не выражаться? – спрашивает Майкл Фрэнсис через плечо. – Мы ничего не можем. Только ждать. Так в полиции сказали.

– Нельзя заработать заражение крови из-за чернил. Это глупости.

Ифа встает, так резко, что кресло отъезжает назад, с визгом скользя по линолеуму. Майкл Фрэнсис, самый чувствительный, дергается и зажимает уши.

– Я не согласна, – Моника встряхивает наволочку, – что ничего не можем. Что за ерунда. Мы очень много можем. Можем много кому позвонить, заняться зацепками, расследовать. Я утром составила список.

Ифа стоит в стороне. Гретта смотрит на нее прищурившись. Ифа опускает взгляд на свои руки, на нечитаемые слова, которыми они исписаны.

– Мне надо позвонить, – говорит она и бросается прочь, как раньше, когда была маленькой. Гретта почти рада снова это увидеть, этот бросок Ифы. Приятно знать, что кое-что не меняется.

– Звони из прихожей, – говорит Гретта. – Телефон там для того и стоит.

– Мне в Нью-Йорк. Позвоню из будки. – Ифа успевает добежать до двери, прежде чем обернуться. – А библиотека… работает?

Они втроем смотрят на нее в изумлении: Гретта, Майк Фрэнсис и Моника.

– Библиотека? Бога ради, – восклицает Гретта, – библиотека-то тебе зачем?!

– Найти одну книгу.

– Ну, я и не думала, что ты туда за картошкой. Какую книгу?

– Неважно. Просто книгу.

– Кому ты идешь звонить?

На лице у Ифы выражение, которое им всем хорошо знакомо: не лезь ко мне, я все решила.

– Неважно, – повторяет она.

– Давай, – говорит Гретта. – Рассказывай. У тебя в Нью-Йорке парень?

Она подмигивает Майклу Фрэнсису, который хмурится в ответ, жалкий болван.

– Ты ему идешь звонить?

Ифа не отвечает, просто бросает затравленный взгляд на скатерть, которую складывает Моника.

– Ему, да? – наседает Гретта. – А он разве не спит, в это время-то?

– Нет, – бормочет Ифа. – Там сейчас… – Она смотрит на часы над окном. – Не знаю… восемь утра.

– Ну, тогда разве ему не пора на работу?

– Ну-у… – мямлит Ифа, нарочито роясь в карманах и пятясь прочь из гостиной.

Гретта встает из-за стола и идет следом.

– У него работа-то есть? – спрашивает Гретта.

– Мам, – говорит ей в спину Майкл Фрэнсис, – если Ифа хочет позвонить, то…

– Или он тоже художник?

Ифа оборачивается от двери, отводит волосы с глаз – у Гретты руки так и чешутся взять щетку и заняться ими – и огрызается:

– Нет. Он юрист. Довольна? Или скоро будет. – Она рывком распахивает дверь, как раньше. – Скоро вернусь.

И захлопывает ее за собой. Как раньше.

– Что ж, – произносит Моника, опускаясь в кресло, которое только что освободила Ифа. – Вижу, несколько лет в Нью-Йорке не улучшили чей-то характер.

Майкл Фрэнсис вздыхает и готов заговорить, но Гретта врывается обратно в кухню.

– Вы слышали? – говорит она. – Юрист. Она встречается с юристом.

– Правда? – спрашивает Майкл Фрэнсис. – Когда она тебе сказала?

– Только что. У двери. Кто бы мог подумать? – Гретта хватает белье, которое сложила Моника, и начинает кое-как пихать его в шкаф. – Ифа и юрист.

Она прекращает засовывать белье и поворачивается к Майклу и Монике:

– Как думаете, он католик?

Ифа стоит на тротуаре, прямо за калиткой, поворачивается посмотреть в одну сторону, потом в другую, словно не помнит, куда идти.

Британские деньги в руке кажутся странно тяжелыми, ее кошелек раскрывается, в нем слишком много денег: четвертаки и двухпенсовики, никели и десятипенсовики.

Моника, ее родная сестра, обошла ее, смотрела сквозь нее или мимо, словно ее там и нет. Своим поступком она отрицала все, как бы говоря: у нас никогда не было общей комнаты, я никогда не брала тебя за руку, чтобы перевести через дорогу, это не я перевязывала тебе голову, когда ты разбила ее о перила, ты не росла, донашивая за мной одежду, ты ни разу не поила меня чаем с ложечки, когда у меня была ангина, не спала годами рядом со мной в парной кровати, это не я учила тебя выщипывать брови, застегивать туфли и стирать свитер руками. Бессмысленность и болезненность всего этого сбивают Ифу с толку. Воспоминание о том, как Моника взяла и уклонилась от нее после стольких лет, стучит и болит, как свежий синяк.