Поводя доверчиво плечами.

Бледных рук ее задумчивая вязь,

Серых глаз таинственная влага,

Платья незатейливая бязь, –

Все пьянит и плещет, как малага.

Замерла, оцепенела танцплощадка:

Девушка танцует и пердит!

В нарушенье всякого порядка

Платье белое порхает и летит.

Сквозь тела партнеров и товарок,

Через сумрак их костей и вен

Ты летишь, задумчивый подарок,

Северная русская Кармен.

Над ночным угрюмым Петербургом,

Над свинцовой рябью финских вод

Ты летишь с печалью и восторгом.

Сладостен и чуден твой полет.

Бздех змеится шарфом Айседоры

С перегаром каши и котлет.

Девушки потупливают взоры,

Парни молча тянутся вослед,

Парни жадно ноздри раздувают,

Втягивают бздеха облака

И толпу плечами раздвигают,

И бурлят, и стонут, как река.

Но догнать тебя они не в силе –

Ты летишь, танцуешь и пердишь!

Как Жизель на мраморной могиле

Ты на небе северном стоишь.

Протанцуй и проперди над жизнью

В платьице застенчивом своем,

Серый мир росою бздеха сбрызни,

Разорви постылый окоем.

Пролети над замершей планетой

К островам неведомых светил

Белой неприкаянной кометой,

Шлейфом разрезая звездный мир.

И когда постылая эпоха

В тину Леты сонно упадет,

Пусть созвездье Девичьего Бздеха

Над Землей проснувшейся взойдет!

Свет гаснет. На потолке зрительного зала проступает во всех подробностях звездное небо. По небу летит девушка в белом платье. Из заднепроходного отверстия девушки вырывается светящийся шлейф. Звучит музыка Сергея Рахманинова. Девушка медленно пересекает небо, уменьшается и превращается в комету.

(Бурные аплодисменты.)

ОБОЛЕНСКИЙ (появляется на просцениуме): Лариса Иванова!

(Аплодисменты.)

Лариса Иванова кланяется и удаляется.

ОБОЛЕНСКИЙ (выдержав паузу): Как справедливо сказал классик: надо жить, дыша полной грудью, и не зажимать нос, как некоторые импотенты духа…

ШНОГОВНЯК: Которых у нас еще, как говорят, столько, что от родного города Ларисы Ивановой до столицы раком не переставишь!

(Взрыв хохота в зале.)

ОБОЛЕНСКИЙ: А теперь – русская каша – еда наша!

Занавес взмывает кверху, открывая сцену. На ней огромная русская печь с тремя горшками. Из печи в зал плывет теплый воздух. Звучит неторопливая, величественная музыка Бородина. С горшков медленно сползают крышки. Горшки полны очаровательных, 4-6 летних детей, играющих роль каши и неподвижно замерших в горшках. Белобрысые детишки изображают пшенную кашу, темноволосые – гречневую и каштанововолосые – перловую. Горшки медленно выдвигаются из печи, дети поднимают свои головы и улыбаются залу.

(Аплодисменты.)

Внезапно величественная музыка Бородина обрывается хрипло-кошачьими звуками джаза, свет начинает мигать, в печи открывается шесть дыр в виде магендовидов, из них выдвигаются намасленные доски, по которым на сцену с хохотом и визгом съезжают евреи: Миша Розенталь, Соня Цифринович, Ося Брон, Роза Гольдштейн, Саша Беленький и Сара Варейкис.

ЕВРЕИ. Шолом!

Целуются и обнимаются с отвратительными ужимками. Миша Розенталь худой, смуглый, подвижный, как крыса, с маленьким крючковатым носом и тонкими губами; Соня Цифринович вмеру упитанная, с шапкой курчавых волос на голове, с большим подбородком и громадными лошадиными зубами; Ося Брон толстый и неповоротливый, как пингвин, рыжий, все лицо усеяно веснушками, нижняя губа сильно оттопырена и всегда мокрая; Роза Гольдштейн маленькая, коренастая, с огромным задом и лицом напоминающим жабу; Саша Беленький среднего роста, хорошо сложеный, но с тонкой длинной шеей, на которой вертится во все стороны маленькая, обезьяноподобная голова с толстыми очками, небрит, нервно шмыгает носом; Сара Варейкис худа, как палка, с редкими, неопределенного цвета волосами и огромным носом, напоминающим клюв вороны.

Миша Розенталь одет в темно-синий элегантный костюм банкира; на Соне Цифринович зеленоватое платье телеведущей; Ося Брон в кремовых брюках, малиновом пиджаке и толстенной золотой цепочке на жирной шее; Роза Гольдштейн затянута в кожаный комбинезон воротилы шоу-бизнеса; на Саше Беленьком дорогой, но безвкусный костюм торгаша средней руки; Сара Варейкис одета в узкие серые штаны и в засаленный темно-зеленый свитер «отверженной» поэтессы. От Миши Розенталя пахнет жидкостью для укрепления корней волос; от Сони Цифринович духами Poison и грязным женским половым органом; от Оси Брона потом и чесноком; от Розы Гольдштейн духами «Еscape», луком, потом, водкой; от Саши Беленького чем-то кисло-сладким; от Сары Варейкис калом. Запахи активно распостраняются по залу.

Ося Брон и Роза Гольдштейн говорят с сильным одесским акцентом; Миша Розенталь шепелявит; Соня Цифринович говорит чисто по-московски, но подсвистывает своими лошадиными зубами; Саша Беленький вместо "л" произносит "в"; Сара Варейкис чудовищно картавит.

РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. Шоб я так жила! Иден! Мы ж сто лет не виделись! Оська! Сарочка! Сашок, как здоровье Розы Яковлевны?

САША БЕЛЕНЬКИЙ. Клянусь геморроем Ротшильда, моя мама переживет нас всех! А что Абрам Семеныч? Его по-прежнему невозможно оторвать от преферанса?

РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. И не говори, Сашок! Третьего дня я имела ему сказать типа того: папаша, с тех пор как вас благополучно ушли на пенсию, вы дома имеете тот же гешефт, шо и на службе – берете взятку за взяткой!

(Евреи смеются.)

МИША РОЗЕНТАЛЬ. Розка, у тебя веселые предки, не то что мои! Моего папу унесут на пенсию в гробу! Оторвать его от кормушки в министерстве торговли не смог бы даже Гиммлер!

ОСЯ БРОН. Давид Львович! Ну, пацаны, это ш правильный человек! Он хоть и не держал масть, но у него всегда был правильный базар и конкретный взгляд на вещи! Миша, ты ш должен быть ему благодарен, аж не ебаться! Он вывел тебя в конкретные люди, научил сечь фишку!

САША БЕЛЕНЬКИЙ. Если б Бог послал мне такого папу, как Давид Львович, клянусь потрохами Ицхака Рабина, я бы давно уже был мэром этой паршивой Москвы!

ОСЯ БРОН. Не, Сашок, ты не потянул бы. В натуре, ты еще по понятиям жить не научился. Вот Мишаня напялил бы лужковку, как два пальца обоссать! Кого надо мы бы завалили и был бы у нас свой карманный мэр! И никаким лужковским хлеборезам и чеченам черножопым отстегивать не надо было!

СОНЯ ЦИФРИНОВИЧ. Мишка и так богаче нас всех! У него так много денег!

МИША РОЗЕНТАЛЬ. Сонька, как говорил Морган – я не знаю что такое много денег, пока они есть у других людей!