Карен Грёнэльв стала притчей во языцех задолго до того, как появилась в Рейнснесе. То, что она была вдовой трондхеймского шкипера и торговца, а также обладательницей книжных шкафов, придавало ей веса и уважения. А то, что она годами жила за границей, чтобы заботиться о муже, свидетельствовало о том, что она далеко не заурядная шкиперша из Трондхейма.

Ингеборг стала матерью едва ли не через семь месяцев после свадьбы. И, словно желая опередить пастора, который выписывал свидетельство о крещении Юхана так скоро после венчания, она будто случайно заметила, что не могла терять ни недели. Выйдя замуж первый раз в восемнадцать лет, она до сих пор оставалась бездетной, а ведь ей уже за сорок. Бог должен понять ее нетерпение.

Пастор кивнул. Он подумал, что подобное нетерпение было скорее связано с молодым женихом, чем с желанием стать матерью. Но он не мог позволить себе высказать это вслух.

Об Ингеборг нельзя было говорить что попало. Она щедро жертвовала на содержание бедняков. И два больших серебряных подсвечника с дарственной надписью, стоявшие в церкви, были преподнесены владельцами Рейнснеса.

Вместо слов он благословил ее материнство и велел с Богом возвращаться к сыну и учить его всему, что заповедал Господь.

Тогда же было решено, что мальчик станет первым пастором в роду Грёнэльвов.

Нильсу было четырнадцать, а Андерсу — двенадцать, когда их отец погиб в море и они осиротели. Они приходились Ингеборг дальними родственниками, и потому она из сострадания взяла их к себе.

Потом уже было решено, что они останутся у нее навсегда. Это устраивало всех, тем более что в Рейнснесе не было наследников. Когда же оказалось, что Иаков подарил Ингеборг ребенка, а усадьбе — наследника, Нильсу и Андерсу пришлось смириться с мыслью, что их юношеские мечты получить в будущем Рейнснес со всем его богатством пошли ко дну, как опрокинувшийся карбас.

Еще со времен Ингеборг Олине с преданным смирением надзирала за обитателями Рейнснеса строгим недреманным оком.

Ее не смущало то обстоятельство, что у нее было две хозяйки, пока между ними царил мир и они не вмешивались в дела Олине.

Для нее самым главным был Иаков. Но если кто-нибудь позволял себе хотя бы словом обмолвиться об этом, он немедленно получал расчет.

С гордостью и достоинством, каких требовало ее положение, столь же непоколебимое, как и вера в загробную жизнь, Олине, с красными от слез глазами, искренне горевала, когда умерла Ингеборг.

Но пожелать более красивой смерти было бы невозможно. Все знаки были добрые. В день ее похорон распустилась сирень. И морошки в том году было видимо-невидимо.

Брак Иакова с Диной Олине сочла дурным предзнаменованием. И не только потому, что Дина не показывалась на кухне и не свежевала зайцев.

То, что она за столом вела себя как простой работник, лазила по деревьям и пила по ночам в беседке, тоже было не самым худшим.

Непростительным было то, что она просто не замечала Олине.

Олине не понимала, что этому кукушонку, пусть даже и чаду ленсмана, делать в Рейнснесе.

Она считала женитьбу Иакова глупой затеей и воспринимала ее как несчастье.

Однако она помалкивала об этом, как и о многом другом. Но поскольку Олине спала в своей каморке за кухней, как раз под тем местом, где в зале стояла кровать с пологом, она строго следила за всеми звуками и шорохами, доносившимися оттуда.

Такая бесстыдная неутомимость была для нее загадкой. Это задевало ее больше, чем смерть Ингеборг.

Несмотря на всю свою неприязнь к Дине, Олине не могла подавить в себе любопытства. Желания найти объяснение этому безумному поступку Иакова. И понять, каким образом эта девчонка смогла подчинить себе всю усадьбу, не шевельнув для этого даже пальцем.

Пей воду из твоего водоема и текущую из твоего колодезя.

Пусть не разливаются источники твои по улице, потоки вод — по площадям;

Пусть они будут принадлежать тебе одному, а не чужим с тобою.

Источник твой да будет благословен; и утешайся женою юности твоей.

Книга Притчей Соломоновых, 5:15 — 18

Иаков возобновил «необходимые» поездки на карбасе с казенкой. Посещал старых друзей. Нашлись у него дела и в Страндстедете.

Поначалу Дина непременно хотела сопровождать его. Но он отговаривался тем, что ей будет скучно. Холодно. Что он скоро вернется.

Он уже знал, что надо сказать. Как ни странно, она даже не сердилась. Просто оставляла его в покое.

По утрам он иногда видел волчью шубу, валявшуюся на площадке лестницы. Она лежала словно шкура заколдованного животного, которое так и не стало человеком.

Дина никогда не спрашивала, где он был. Даже если он отсутствовал всю ночь. Никогда не встречала его на пороге.

Часто она сидела по ночам в беседке. Но по крайней мере не играла на виолончели.

Однажды, вернувшись поздно из Страндстедета, Иаков увидел свет в конторе.

Дина сидела там и просматривала бухгалтерские книги. Она сняла с полки все накладные и разложила их на столе и на полу.

— Что ты здесь делаешь? — удивился он.

— Хочу в этом разобраться, — ответила она, даже не взглянув на него.

— Да ты ничего в этом не смыслишь. Давай уберем все на место, а то Нильс рассердится.

— Я не уверена, что Нильс не ошибается в расчетах, — пробормотала Дина, прикусив указательный палец.

— Это невозможно! Он столько лет этим занимается!

— Цифры не сходятся. Лорк сказал бы, что этот пример решен неверно.

— Брось эти глупости, Дина! Идем домой. Уже поздно. Я тебе кое-что привез.

— Я должна все пересчитать! Иаков, я хочу постоянно работать в конторе!

Глаза у нее горели, ноздри раздулись. Такой она бывала в те редкие разы, когда ей было хорошо.

Но Нильс заявил твердо: либо он, либо Дина. Иаков попытался примирить их. Говорил, что Дина может помочь вести бухгалтерию. Что она считает как никто, и всякое такое.

Однако Нильс, который обычно не открывал рта, сказал:

— Нет!

Дина со свойственной ей ухмылочкой приблизила к нему лицо. Она была на полголовы выше Нильса, и слова ее полетели в него, как сверкающие наточенные стрелы:

— Еще бы! Ты боишься, что кто-нибудь обнаружит, что ты не силен в счете! Что иные цифры исчезают у тебя как роса с травы! Да-да! Но цифры навсегда не исчезают. Так может казаться только тому, кто не умеет считать…

В конторе воцарилась тишина. Потом Нильс повернулся на каблуках и вышел, бросив через плечо:

— При Ингеборг такое было бы невозможно! В конторе останусь либо я, либо эта.