– В чистом поле картина одна: мужик да лошадь, плуг да борона, – на пословицу Семиона пословицей ответил Василий Савельев.

– Во время пашни мужичок день-деньской ходит за плугом, – добавил он.

– А видать, все же тёплое время установиться хочет, – между прочим заметил Степан. – Слышите, как лягушки в болоте-то распелись.

Мужики, замолчав, прислушались. И вправду, к ночи в пруду азартнее затрещали лягушки. В отдалении, пробуя свой голос, несмело запел соловей, вечернее небо выставило звезды, как на показ. Сначала которые покрупнее, а потом и мелкоту, в высоте небесной одиноко и лениво прогуливалось небольшое белое облачко, а вдали у горизонта южной стороны нежно-голубого неба вырисовывалась белая громада тучи, подобно гигантскому сооружению, покрытому покрывалом в ожидании церемониала открытия. На краю этой тучи время от времени вспыхивала молния, с приглушённым гулом лениво, вполголоса разговаривая, шевелился гром.

– Тепло-то тепло, а все равно еще холода будут, – внезапно проговорил Семион, – и недаром говорит народная пословица: «До святой Миколы не сей гречки, не стриги овечки, холода будут», – поучительно добавил он.

– Ну а теперь пора и на спокой!

– На телеге под открытым небом ночевать лучше, чем под закрытым. Дождя не бойся, хотя вдали-то и погремливает, а дождя не будет, – трескуче кашляя и звеня кресалом о кремень в кармане, заключил свою речь Семион. Он побрел к своей телеге, с кашлем вкарабкался на свою карету, улёгся на мешки с овсом, укрылся дыроватым чапаном, под голову он положил соломенное лукошко. Кряхтя и громко кашляя (словно он дубья из корня выдирал), Семион долго не мог заснуть. Устраивающийся на сон под телегой на мешках с овсом и укрываясь с Ванькой тулупом, Василий в адрес Семиона шутливо заметил:

– Хорош кашель, только редковат!

– Он свою трубку изо рта не выпускает, одним дымом питается, как тут кашлю не быть! – вкрадчиво, в полголоса, отозвался Иван Федотов, свертывая свой рубцеватый кафтан в виде подушки и укрываясь с Санькой Дарьиной шубой. А Трынков Иван, взглянув на свои ходики, и во всеуслышание объявив «Одиннадцать часов», тоже приготовился ко сну. Он, забравшись на телегу, стал угнезживаться между мешками с овсом, искусно выложенными в виде клетки. Вскоре над всем станом уставших за день пахарей во все стороны полился разноголосый храп: от звонко пронзительного храпа Марьи Тарасовой до грубого, с продиром, храпа Семиона. Он храпел так дробно с присвистом, что казалось, сырые яйца пьет.

Утром мороз поднял пахарей рано. Первым в стане проснулся Семион. Под ветхим чапаном его проегорило до самых костей. Простудившись, он зачмыкал носом. Не спасла от перехлада его голову ни лохматая шапка, ни лохматая поросль-флора, в которой, возможно, водилась и фауна, но уже наверняка в ней можно было найти мусор и ржаные зерна прошлогоднего обмолота и на его голове, пожалуй, целый день мог прокормиться воробей. Вздумалось Семиону закурить, набив трубку табаком, чтоб прикурить, сунулся к костру – огонь в нем, видимо, давно погас. Видит Семион, как ветерок пошевеливает пушистый, сероватый пепел. Схватился за тлевшую все время веревку, но она тоже давно угасла. Вынув из кармана кремень и кресало, он старательно стал высекать искру на фитилек, скрученный из ваты, хранящийся в пустой ружейной гильзе. Прикурив и согреваясь дымком из трубки, Семион, поправив сено у лошади, стал всматриваться в предрассветное небо. Он взором отыскал гигантский «ковш», мысленно определил, что этот ковш своей длиннющей рукояткой за ночь описал невидимый круг в полнеба. С ковша Семион перевел глаза на серебряный месяц, бодро разгуливающий по чистому бледноватому небу среди искристо мерцающих звезд. Надвигающийся с востока робкий рассвет медленно и постепенно слизывал с неба звезды. Сначала гасли те, которые помельче, а потом и крупные померкли. Перед восходом солнца небо стало свежим и бодрым.

Вскоре появились над полем первые золотистые, приятно обогревающие все живое, лучи солнца. Приветствуя бодрое утро, голосистым колокольчиком запели жаворонки, октавно и призывно на меже заорали грачи. На востоке повыше восшедшего солнышка одно-единственное продолговатое, как веретено, виднелось одиноко застрявшее на небе облачко. Озолоченное яркими лучами солнца, оно в безветрии неподвижно покоилось на одном месте, как бы в ожидании того, когда за него спрячется, поднимаясь, солнце. Возвышаясь, солнышко напоролось на это веретено, а вскоре верхний край оранжевого, похожего на яичный желток диска солнышка, появился поверх облачка, а нижний его край по-прежнему светился снизу. Казалось, узкое облачко перерезало солнечный диск надвое.

Василий Савельев проснулся тогда, когда Иван Трынков, хлопоча около своей Зорюшки, зазвенел ведром, задавая ей овса. Василий хриповатым спросонья голосом спросил Ивана:

– Сколько же сейчас времечка, Иван?

– Да вот, голова, часы-то ночью встали, полвторого показывают, а сейчас, пожалуй, часов пять будет. Я так стрелки-то установил, – добродушно ответил Иван.

Мужики и Марья встали, они, запрягши лошадей в плуги, приступили к пашне. Панька, Санька и Ванька оставались на своих понагретых за ночь местах, но назойливые выкрики грачей мешали их сну. Ванька, высунувшись из-под тулупа, взглянул вверх. На небе появилась вереница маленьких, рядком расположенных тучек. Ванька заинтересованно всмотрелся в эти тучки. Его воображение превратили эти тучки в оживлённые предметы.

– Да это же из сказки «О репке»! Ввон дед, вон репка, а за дедкой бабка с внучкой, тут и жучка с мышкой!

– А вон паровоз с вагонами, и дымок из трубы клубится, – наглядевшись на причудливые картинки утреннего неба, Ванька перевел взор вдаль, куда отец, паша, удалился с Серым.

Капли росы, висевшие на стерне, переливаясь на солнце, блестели радужной окраской. Голосистая мелодичная трель взлетевшего в поднебесье жаворонка тонкой тягучей нитью струилась в уши Ваньки. К тому же слухом он улавливал карманный перезвон кресала о кремень Семиона. Под эту симфоническую музыку он снова заснул. Громкое понукание лошадей и злобные выкрики «Вылезь! Ближе! Дьявол!» разбудили Ваньку. Проснулись и слезли со своих телег Панька с Санькой. Они все втроем стали искать для себя забав и развлечений. Обнаружив нору суслика, они принялись таскать воду из пруда, выливая воду в нору, они принуждали суслика вылезти наружу. Вскоре зверек появился из норы и, выскочив, бросился бежать по полю куда глаза глядят. Ребята бросились вдогонку, стараясь наступить на зверька лаптем, чтоб поймать, каждый старался прижать его к земле. Беготне, суматохе, задорному смеху не было конца.

Пахая невдалеке, Степан Тарасов на своем невыложенном жеребце Фанфароне то и дело покрикивал на него и, не жалея кнута, похлёстывал его. Изнеможённый пахотой, изнурённый непосильным трудом и истощённый недокормкой жеребец едва тянул за собой плуг. Кнут с пулей на конце эффекта почти