– Бог-помочь, дядя Иван! – с ехидной ухмылкой и с усмешкой крикнул Митька Ивану и, хлыстнув лошадь, Митька снова поехал по загону, подминая телегой обсаривавшийся спелый овес.

– Бог спасет! – добродушно ответил Иван удаляющемуся Митьке. А когда Иван с Прасковьей уселись под кустом ясеня обедать и открыли кошель, оттуда испуганно выскочил котёнок и с мяуканьем скрылся в кустах. Иван не вспыхнул негодованием, а только наивно проговорил: «Это не иначе дело рук Митьки. Вот голова, охальник какой!»

То ли не сварливая баба Устинья Демьянова, Митька и ей досадил. Будучи еще парнишкой в одно лето подпаском, Митька в стаде перешиб кнутом устиньиному козлёнку ногу. Вместе с пастухом они этого козлёнка прикололи, зажарили на костре и съели, а потом разыскивающей козлёнка Устинье сказали, что они его из стада в тот день пригоняли. Но дотошная Устинья какими-то способами все же все разузнала. «Засужу! В остроге сгною!» – крича во всю улицу, угрожала она. И с тех пор между ними завязалась непримиримая вражда. В неполадках Митька и со своим соседом Семионом. Во-первых, он с дьявольской пронырливостью подглядел сквозь забор, отделяющий его двор от Семионова двора, как шабренка Марфа подкладывала яйца под наседку. Марфа для этого случая вырядилась в Семионовы худые штаны, напялила на себя его заплатанную рубаху, а на голову нахлобучила его рваный малахай с распущенными ушами. Такой обрядой своей она символизировала, чтобы цыплята-молодки клушкой вывелись, которая мохноногая, которая разноперая, которая с хохолком, а петушки бы вывелись с высоким гребешком и чтоб в драках, когда вырастут, не робели шабровым петухам и, не поддаваясь им, забивали бы их. Марфа с заклятием и ворожбой так вот и подкладывала под наседку яйца, причём это было в четверг, потому что из яиц, подложенных в среду или в пятницу, получаются болтуны. Вот тут-то и подглядел супостат Митька и вечером же того дня разнёс по селу о Марфиных заворожках. Он вехнул об этом парням и девкам, сидевшим на бревнах. Смеху было не есть конца-краю!

В прошлом году с вредительским озорством продырявил Митька Семионову лодку, с которой он рыбку полавливал, заставляя на озере «морды». Позатонула лодка. Хватился ее Семион, но обнаружить долго не мог. Через неделю всплыла его лодка позадь тростников. Заделал Семион дыры, законопатил куделей щели, и снова лодка в ходу, а кто напрокудил, Семион безошибочно узнал.

Проходила весной сельская добровольная пожарная дружина по селу, проверяла противопожарные средства сельчан, одновременно проверяла состояние дымоходных печных труб. Посмотрели на Семионову трубу, поахали, обеспокоенно определили: труба ветхая, полуразвалившаяся, кругом вся в щелях, а вокруг ее солома крыши, к топке печи непригодна, ведь недолго до греха. Примется от искры солома, возникнет пожар, изба Семионова сгорит, и шабрам не устоять, а там с горя охай, вздыхай. Ни слова не говоря, Митька приволок длинную жердь, ее концом упер в трубу, подскочили парни и мигом трубу столкнули. Посыпались с крыши кирпичи, полетела встревоженная гнилая солома. Марфа, увидев это, взревела коровой, запричитала, сморкаясь в свой грязный запон.

В пришлом году тоже дело было: убил Митька на своем огороде зашедшего туда чьего-то гуся, и чтоб свалить это на Семиона, перебросил гуся через забор на семионов огород. Вышел Семион в огород, чтоб огурцов на обед нарвать, обнаружив убитого гуся, он, недолго думая, перебросил его в огород Митьки, зная, что убил гуся именно он. Митька, выйдя в огород, заметил, чтогусь-то оказался снова на его огороде. Он схватил его и снова махить его через забор к Семиону в огород. Долго бы перебрасывался невинно убитый гусь с огорода в огород, но подглядывающий через щель со своего двора Семион, не выдержав, вышел из засады и, обличая, стал пристыжать Митьку.

– Ты что же, охальник, делаешь! Сам убил гуся, а ко мне в огород его бросаешь?

Митьку это взорвало, он наклонился, сорвал с грядки переспелый огурец и запустил им в Семиона. Огурец угодил Семиону в голову, от удара разлетелся вдребезги, скользкие семечки застряли в косматой голове, а жидкость протекла в бороду.

С досады Семион рванулся к забору, ухватившись за него и яростно тряся его, он готов был ринуться на Митьку, а тот, не проробев, тоже схватился за этот же забор. В обоюдной ругани они обличали друг друга непристойными словами, готовые сцепиться в драке. И подрались бы, но их разделял и не допускал до обоюдной драки забор, яростно потрясаемый с той и с другой стороны. Спугнутая с гнезда горихвостка, выпорхнув из крапивы, с тревожным тювиканьем улетела на соседний огород.

Во время Митькиной женитьбы, Семиона как шабра позвали на свадьбу, и он, не попомнив обиды, от приглашения не отказался:

– Ведь у меня, кроме шабров, родни – лапти одни! – отшутился он.

А на свадьбе, изрядно подвыпив, Семион развеселился, от вина он расшевелился, словно оборотень в овине. Он пел свои любимые песни «Семь лет Чумак по Крыму ходил…» и «Самогоном, гоном, гоном, опиваются, под забором, бором, бором все валяются». Пел про бедняка: «Ни тебя ль в пиру обносят чашкою с вином…» и заплакал. На это ему кто-то заметив, сказал:

– Что ты смотришь какой-то Фефёлой, знать, немало ты горя видал, коли плачешь от песни весёлой!

Он пел со всей прилежностью и азартом, а под конец свадьбы спевался: его голос стал хриплым, само пение не вязалось, все заканчивалось каким-то присвистом в носу. Стараясь в пении помогать голосу, он в воздухе неуклюже размахивал клешнястыми руками, но это ничего не давало, а только усиливало пренеприятнейшее журчание у него в животе, словно в брюхе у него взад-вперед разъезжала лихая тройка по мосту. В завершение всего этого вокруг него время от времени появлялся обличающий его в невежестве скверный запах, словно вблизи его проехал обоз дермочистов.

Этот же Митька со своей ватагой, товарищами, отволтузил за волосы будущего тестя, Осипа. Любил Осип по вечерам смотреть на улицу, высунув свою лохматую голову из окошка. Бытует у парней озорников издевательская привычка, вечерком тайно подкравшись к смотревшему из окна, оттаскать за волосы. Так они поступили однажды и с Забродиной Фектиньей. С любопытством выглянула она из окошка, чтобы поинтересоваться, чей парень с чьей девкой в обнимку идет, как тут внезапно чьи-то руки схватили ее за косы и дали трепака.

– Я уж получила! – с жалобой в голосе обратилась она к мужу, лежавшему на печи. Не понялось Якову. Не больше как через неделю высунулся он по обычаю во время курения из окошка по самые плечи,