Помню, както раз он около получаса чтото рассказывал даме средних лет, сидя на банкетке в фойе филармонии. Проходя мимо, я услышал: «…я долго не понимал Третью симфонию Чайковского. Никак! И только недавно, услышав ее снова в который раз, я почувствовал: эта музыка погайдновски прозрачная, пошубертовски изящная…»

Так же образно и ярко он говорил о Пятой симфонии Шостаковича и фортепианном концерте Грига, об увертюрах Мендельсона и вальсах Иоганна Штрауса, об искусстве Давида Ойстраха и Леонида Когана, об особенностях дирижерского мастерства Мравинского и Кондрашина. Я думаю, что для нашего города Марк Маркович сыграл ту же роль, что для Ленинграда Соллертинский.

С тем же знанием дела он мог говорить об испанской драматургии и «Фаусте» Гете, о живописи Брака и Пикассо и, что уже совсем удивительно, о фольклоре разных народов, например, чехов, сербов, болгар. Видимо, память у него была редкостная.

Знал он (и использовал!) и русский фольклор, причем часто это были очень мало кому известные пословицы или сказки. Помню, в бетховенском абонементе был объявлен Тройной концерт для фортепиано, скрипки и виолончели с оркестром, но исполнить его все никак не получалось – нужно ведь было собрать сразу трех исполнителей высокого класса. Наконец, чуть ли не год спустя, концерт состоялся; играли Евгений Малинин, Эдуард Грач и Михаил Хомицер. Марк Маркович, объявляя концерт, извинился за длительную задержку и привел в оправдание филармонии следующую пословицу: «Не дал я тебе яичко в Христов день – так на тебе яичко в Петров день!» И столь подчеркнутая «фольклорность» его выступления ничуть не помешала восприятию музыки Бетховена, написанной в иной культурной традиции.

Комуто может показаться, что я леплю некий идеальный образ. Это не так. В Марке Марковиче было довольно ядовитости. При случае он мог больно «ушибить словом». Впрочем, до сарказма дело доходило редко, чаще он бывал ироничен. Вот два его энергичных высказывания по поводу антиэстетических явлений.

Както раз на дневном концерте на Откосе некий пьянчуга, стоя сбоку от эстрады, то есть на виду у всех, стал с шумом извергать содержимое своего желудка. «Это выглядело очень не лучезарно, – говорил потом Марк Маркович. – Скотство!»

В другой раз там же двое пьяных чтото орали, стараясь перекричать оркестр. Их, конечно, вывели и даже, помнится, вызвали милицейский мотоцикл. Я спросил Марка Марковича, что он об этом думает, как вообще такое возможно. «Да, базлали, как козлы, – ответил он и добавил: – Скотство!»

Данное слово он употреблял довольно часто – иногда даже по адресу городских властей, мешавших по идеологическим соображениям исполнению новаторской музыки. Ударение в слове «скотство» Марк Маркович делал на последнем слоге, и оно звучало так тяжело и выразительно, что у многих ругань не выглядела бы такой эффективной даже при исполнении табуированной лексики.

К этому добавьте выражение лица: Марк Маркович выдвигал вперед нижнюю челюсть, губы соприкасались только посередине, под носом, тогда как углы рта приоткрывались и вздрагивали, как презрительно раздуваемые ноздри, глаза же сужались.

Постепенно я стал замечать, что это выражение появлялось на лице Марка Марковича все чаще. Были ли к тому личные причины, я не знаю, но об одной причине более общего свойства догадываюсь: он был тяжело разочарован, хотя, как правило, молчал – разочарован тем, во что перешла «хрущевская оттепель». Втихую возрождался сталинизм, а об «отце народов» Марк Маркович высказывался очень определенно. Один раз он назвал его кровожадным чудовищем, другой раз удавом. Впрочем, все это никак не влияло на его блестящую деятельность лектора.

Еще в конце пятидесятых годов, когда летние концерты на Откосе только входили в силу, там начал появляться некий молодой человек, почти мальчик, в белой рубашке, который приезжал на концерты на велосипеде и слушал оркестр стоя, не выпуская из рук руля. Он тоже много общался с Марком Марковичем, и я спросил, кто это. «А, это Олег», – ответил Марк Маркович, как будто этим все объяснялось. Позже я познакомился с «мальчиком с велосипедом». Фамилия его была Халошин (много лет спустя он ее переменил). Он учился в университете и уверял, что ни один праздник в семье Валентиновых без него не обходится. Важно, однако, было то, что он был большим меломаном и собрал за несколько лет одну из лучших в городе коллекцию грамзаписи. Постепенно мы стали хорошими знакомыми, стали бывать друг у друга дома, вдруг начали в разговорах между собой называть Марка Марковича – Маркушей. Впоследствии я узнал, что его так называли многие, но то были друзья, люди одного с ним возраста, с нашей же стороны это была глупейшая, какаято идиотская снисходительность, которая бывает иногда свойственна самонадеянной юности.

В то время я тоже собирал грампластинки и все думал о пропаганде музыкальных знаний хотя бы среди своих знакомых. Такой опыт – маленький и печальный – у меня был: еще в школе я пытался увлечь одноклассников слушанием музыкальных записей и рассказами о композиторах и их произведениях. Для этого некоторые учителя предоставляли мне свои уроки! Но, в то время как у меня мороз по коже шел, например, при звуках Первого фортепианного концерта Листа, почти все ученики демонстративно скучали и даже клали голову на руки, делая вид, будто спят. Ни Моцарт, ни Шопен, ни Скрябин их не интересовали. Их вкус был сориентирован на опусы О. Фельцмана и Э. Колмановского – популярных тогда композиторовпесенников.

Поэтому я весьма обрадовался, когда О. Халошину пришла в голову мысль организовать вечера звукозаписи, что и удалось сделать при областной библиотеке. Нам выделяли один день в неделю (а иногда и чаще) в выставочном зале, это началось, кажется в 1962 году и продолжалось лет семь – восемь. Кроме нас с Халошиным, в проведении вечеров участвовало еще несколько коллекционеров, и все это называлось Клубом любителей музыкальных записей. К нам собиралось иной раз до пятидесяти – шестидесяти человек, и однажды я пригласил Марка Марковича на такой концерт.

Вел его я. Не помню точно, какая тогда звучала музыка, кажется, кантаты Баха в исполнении Дитриха ФишерДискау. Многие пластинки у нас были уникальными, мы старались включать в программу то, чего невозможно было услышать в филармонии. Помню, я рассказал чтото о музыке и ее исполнении, а по окончании вечера Марк Маркович неожиданно сказал мне: «Шурик, я впервые почувствовал, что у меня есть школа», – и предложил мне попробовать свои силы в лектории филармонии.

Я проработал там внештатным сотрудником около двух лет. Но отношения с администрацией лектория у меня не сложились, да и высшего образования я еще не имел. Однако