Николе и Одино владели двумя единственными кирпичными зданиями на бульваре, все остальные здания там были деревянные. Когда по бульвару гулял ветер, деревянные дома стонали и скрипели. Особенно громко выводил скрипучие рулады наш Обезьянник. Чердак, самая хлипкая часть здания, стенал всю ночь без умолку. Он словно вел громкие беседы сам с собой, сетуя на свою печальную судьбу. Однажды, во время обследования чердачного помещения, нога вдовы пробила там пол и целиком провалилась сквозь потолок помещения во втором этаже. С тех пор вдова объявила чердак слишком опасным местом для посещений, и чердачную дверь наглухо забили. Однако чердак продолжал напоминать о себе. Он обращался к нам, бубнил и манил, умоляя его не забывать.

Ателье в Обезьяннике располагалось во втором этаже, в просторной комнате, где ранее обитала пара пегих шимпанзе, поэтому я, находясь все время в кухне внизу, была от него слишком далеко. А чтобы обследовать его по ночам, приходилось подниматься по главной лестнице – и при этом деревянные ступени недовольно покрякивали и вздыхали, – и мне приходилось затаиваться и ждать, когда все удовлетворят свое любопытство, выходя из своих комнат узнать, что стряслось.

Когда могла, я наблюдала за тем, как идут дела на бульваре. Соседнее здание справа было небольшим кафе для шахматистов. Слева располагался МАЛЕНЬКИЙ ЖИТЕЙСКИЙ ТЕАТР МАРСЕЛЯ МОНТОНА. Обитатели этих заведений, думаю, не слишком нас жаловали. Когда Куртиус кланялся им при встрече на улице, они отворачивались. Еще в свободное время я разглядывала людей на бульваре, когда те были предоставлены сами себе. Я видела безногого, который ездил в своей коляске взад-вперед по бульвару, часто обгоняя прохожих. Другой дядька выгуливал свору бульдогов в намордниках. Еще один выводил на прогулку четырех карликов, а еще появлялся месье с неуклюжим медведем. Я часто видела рыжеволосого доктора Грэма, в ярком платье, с сигарой во рту, причем всякий раз в обществе разных красивых дам. Какая же удивительная и разнообразная жизнь там кипела! Я бы никогда не увидела этого и даже вообразить себе не могла бы, что такое может быть, останься я жить в родной деревеньке.

Среди персонажей на бульваре я скоро заприметила одного чрезвычайно уродливого парня, бродяжку, который, похоже, дружил с бездомными собаками. Я видела, как он с ними играл, скалился на них, выл вместе с ними, искал вместе с ними еду на улице. Когда я обратила внимание моего наставника на этого парня, он немало изумился и с интересом уставился на изъязвленную кожу бездомного, спутанные волосы и грязную одежонку.

– Представляешь, Мари, даже он, пусть и опустившийся на самое дно, он ведь тоже парижанин.

А я заранее знала, что Куртиус заинтересуется этим чумазым оборванцем. Я знала, какие головы могут привлечь моего хозяина. Вдова вечно талдычила, что ему следует отдавать предпочтение благородным головам, головам исключительных людей, но Куртиус усматривал благородство в уличных оборванцах. Если какая-то голова пробуждала в нем страсть, то ему уже трудно было потом от нее отделаться. Я несколько рад ловила его взгляд, устремленный на того уродливого парня, и видела, как его руки быстро двигаются в воздухе, точно вылепливают его лицо. В свою очередь, как-то ночью я мимолетно дотронулась рукой до лица Эдмона.

– О! Не делай так!

Он снова зашел ко мне. Иногда он заходил дважды в неделю, учась бесшумно спускаться по ступенькам. Он так грустил на новом месте, что ему нужно было хоть с кем-то потолковать. Именно в такие минуты Эдмон медленно, опасливо заговаривал. Всю жизнь его сопровождал голос маман, звучащий на повышенных тонах, и он затихал, подавленный ее повседневной голосистостью. А мы беседовали вполголоса, и в этом шепоте, в этом убаюкивающем бормотанье он охотнее раскрывал свою душу.

– Я тихоня, да, Мари? Я таким был не всегда. В школе я бегал и орал вместе со всеми. У меня было много друзей, но когда папа заболел, я бросил школу, чтобы помогать ему с заказами. Наверное, тогда я и стал тихоней, а папа, наоборот, становился все шумнее и часто кричал, пока болел. Это были печальные крики. Маман требовала, чтобы я не шумел, все повторяла, что мне нельзя его беспокоить. Так я приучился быть тихоней и привык говорить только шепотом. Да я и не возражаю, по правде сказать, мне даже нравится шептать, потому что все вокруг такие шумные!

– А еще, Эдмон? Расскажи что-нибудь еще.

– Да нечего. Нечего больше рассказывать.

– А о чем ты мечтаешь?

– Стать в один прекрасный день отличным портным.

– Об этом мечтает твоя маман.

– Нет, нет, это мое самое сокровенное желание.

– А я, Эдмон? Как думаешь, кем буду я?

– Служанкой, наверное. Кем же еще?

– Я умею рисовать. Я умею смешивать краски, делать заготовки лиц, плавить воск.

– Хватит, Мари! Маман этого не потерпит. Ты должна знать свое место.

– Но что если мне не нравится мое место?

– Маман, недолго думая, вышвырнет тебя на улицу.

– Но сначала она должна мне заплатить.

– Будь хорошей, Мари.

– Хотя я этого не хочу.

– Тебя кормят. У тебя есть кров.

– Я рада, что ты ко мне заходишь. Мне жизнь тут была бы немила, если бы ты не заходил.

– Я не прочь иногда спускаться к тебе.

– Надеюсь.

– Ты лучше не надейся, Мари. Это же не твой дом.

– Ты еще придешь?

– Могу. Но ты не жди.

В дом проникает шум извне

Как-то раз, когда чумазый бездомный с бульвара расположился спать неподалеку от нас, прислонившись к стволу тополя, мой хозяин вышел из дома, чтобы получше его разглядеть. Хотя парню ничего не угрожало, тот сразу открыл глаза, и его взгляд вперился в моего хозяина. Куртиус поспешно ретировался к Обезьяннику. Когда он, сделав несколько шагов, обернулся, парня уже и след простыл. Но, входя в Обезьянник, Куртиус заметил, что бездомный, оказывается, никуда не сбежал, а примостился на ступеньках заведения доктора Грэма. Парень вынул из кармана колбаску, отер ее грязными пальцами, отгрыз изрядный кусок и принялся его свирепо жевать. Когда я, по просьбе хозяина, выглянула проверить, парень все еще сидел на прежнем месте. Он околачивался около Обезьянника весь вечер. Увидев Куртиуса и поняв, какой тот тощий и хилый, думаю, он решил, что Обезьянник ему вполне по зубам. Напуганный близостью страшного бездомного, Эдмон по ночам не высовывал носа из своей комнаты, боясь разбудить его, спящего у нас на крыльце, а я не осмеливалась подняться к нему наверх и успокоить, потому как стоило мне раз попробовать, и на пятый скрип ступеньки под моей ногой вдова отозвалась истошным воплем: «Кто здесь? Я тебя слышу!» Наставник и вдова тоже чувствовали себя не в своей тарелке. Бездомный преследовал Куртиуса повсюду, куда бы тот ни ходил, идя в пяти шагах позади него. Такое было впечатление, что наш дом и мы сами оказались в осаде.