Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Погоди, – умоляет он, – погоди минутку. Ты точно ничего не хочешь мне рассказать?
– Нет.
– У тебя есть какая-то информация о Барбаре?
Эва набирает воздуха в легкие и повторяет:
– Вам обо всем расскажет ее отец.
Но субинспектор настаивает:
– Если захочешь мне что-то рассказать, вот мой мобильный, звони в любое время.
Эва бормочет на прощание:
– Если что-то узнаю, позвоню вам.
И вешает трубку, проклиная все на свете. Она мрачно натягивает одежду, расчесывает волосы – сухие, как пакля, – и злится на себя. Это ж надо было так попасть! Теперь Лосано точно полезет куда не следует и все испортит. Пепе хотел действовать тайно – теперь это ему не удастся. Неудивительно, что он не доверяет полиции: они столько лет тянут кота за хвост и так и не нашли ни одного доказательства, чтобы посадить Хесуса Лопеса. Совершенно очевидно, что жена его покрывала. Совершенно очевидно, что это он обнаружил Барбару в Бильбао, увез в Лериду и там убил. Точнее, не убил, поправляется Эва, а увез куда-то и спрятал. Она колеблется. А может, Барбара сбежала по его вине. Может, убегала от Хесуса и хотела встретиться с Мартином. Да, не все сходится. Но ясно одно: он манипулировал Барбарой, а она совсем выбилась из сил и не видела выхода. Неужто так сложно было поймать его на лжи? Заставить рассказать правду? Полиция – просто сборище идиотов. Только Пепе умеет действовать. Как он тогда отделал Хесуса, жалко только, что она этого не видела. Разбил ему нос и зуб выбил. Хесус того заслуживал. Он заслуживал, чтобы его отметелили как следует и назвали педофилом прямо в лицо. «Плюйте на лысые головы кретинов!» – прозорливо написал поэт Сальват-Папассейт. Мир полон кретинов, но никто не хочет этого признавать. И вдруг она замирает, вспомнив, что рассказала Пепе Молине о своих необоснованных подозрениях насчет Мартина Борраса. Ее прошибает холодный пот. Что она наделала? Зачем это сказала? Пепе же убьет его. Он и не на такое способен. Он чуть не убил Лопеса, а за эти четыре года его ярость только выросла. Он уничтожит Борраса! И зачем ей надо было молоть чушь! Ясно как день: Боррасу не жить! Вот почему Пепе не пошел к Лосано: хотел сам восстановить справедливость. Хотел отомстить!
Она решительно хватает трубку и звонит на домашний Барбары. Она сейчас же поговорит с Пепе и скажет ему, что ошиблась, поторопилась с выводами, что лучше ему поговорить с Лосано, тот уже ждет его. Раздается пара гудков, потом включается автоответчик. Может, их нет дома, а может, разговаривают с кем-то. Она не может сидеть дома сложа руки, как не могла сидеть на уроке английского.
Она выбегает на улицу, обнаруживает, что дождь перестал, и в ярости швыряет зонтик на землю. Соседка вставляет ключ в замочную скважину, удивленно смотрит на нее и спрашивает:
– Эва, что такое, что с тобой?
Эва смущенно поднимает зонтик и задает себе тот же вопрос.
Что с ней происходит? Она же не такая, не выходит из себя, не кричит, не топает ногами и не швыряется зонтиками.
И вдруг ее осеняет: она сама не своя, потому что жизнь подарила ей еще один шанс. Она может вернуть утраченную часть себя.
15. Барбара Молина
Я так волнуюсь, что даже не посмотрела «Друзей» – а встречу с ними я не пропускаю никогда. Но вместо того чтобы поставить диск, я стала кружить по комнате, словно лев в клетке. А я он и есть. Зверь, заточенный в клетке, пленница в руках безумца, который заставляет меня делать то, что я не хочу, а в награду дает мне поесть из его рук, а потом, когда я меньше всего этого ожидаю, вытаскивает кнут и бьет меня, не моргнув глазом, без капли жалости. Если б я попыталась сбежать, он бы меня застрелил с садистским наслаждением, будто крысу.
Я открываю холодильник и провожу ревизию контейнеров, в которых храню остатки еды, пока она не испортится. Прикасаться к ним нельзя. Я завела эту привычку уже давно, после того как просидела голодной несколько дней. Конечно, это меня не спасет, но мне так спокойнее. Я сказала себе: «Я никогда больше не буду голодать», как Скарлетт О’Хара в той сцене, когда она поднимает голову и берет горсть красной земли Тары[28]. Вот только я не была ни настолько героической, ни настолько фотогеничной. Я просто собирала остатки еды, делила на маленькие порции и хранила, будто сокровища. Я открываю контейнер с помидорами и листьями салата и запихиваю их пригоршнями себе в рот, открываю другой, с куском холодной курицы – и глотаю его, не прожевав. Я хочу усмирить тревогу, стереть беспокойство, но вместо того, чтобы насытиться, только сильнее хочу есть.
За эти годы он выдрессировал меня, как дрессируют львов, под угрозой лишения еды. Он понял, что это мощное оружие, и использовал его против меня: с чем не справлялись побои, с тем справился голод. Он морил меня голодом, а потом приходил и давал понюхать какое-нибудь соблазнительное блюдо. Приоткрывал дверь на несколько секунд – и оскорбительно чудесный аромат курицы гриль спускался в подвал и проникал мне в нос. Когда ты голодная и не можешь поесть – ты каждую минуту, каждую секунду потихоньку умираешь. Мое тело напоминало мне, что за жизнь нужно бороться. Я смотрела на свои руки, которые с каждым днем становились все тоньше, на тощие ноги, на ребра, которые можно было пересчитать, на ввалившийся живот и торчащие кости. Я превращалась в скелет. Я вспоминала истории о людях, потерпевших кораблекрушение, которые пили кровь своих товарищей, о солдатах, пожиравших внутренности мертвецов, о путешественниках, занесенных снегом, которые питались трупами. Эти истории больше не потрясали меня: голод был так чудовищен, что я была готова на все, чтобы его утолить. Я убила бы за тарелку макарон. Еда стала центром моей жизни, ее двигателем, оправданием, болезненной одержимостью. Я мечтала о паэлье, которую моя мать готовила по воскресеньям, о тарелке супа, который мы ели по четвергам у бабушки с дедушкой, о бутерброде с хамоном[29], который я брала с собой в школу и частенько выбрасывала. Я грезила о стакане молока с шоколадным печеньем. Однажды, совсем отчаявшись, я опустилась на пол и поймала навозного жука. Он
